Аполлон Григорьев
Офелия
Одно из воспоминаний Виталина
Продолжение рассказа без начала, без конца и в особенности без морали
Посвящается В. С. Межевичу
...Forty thousand brothers
Could not, with all their quantity of love,
Make up my sum... {*} {1}
{* ...сорок тысяч братьев
И вся любовь их - не чета моей...
(англ.; пер. В. Пастернака).}
I
... Мы были одни с Виталиным. Склонской почему-то не было. Мы страшно скучали - и долго предоставляли один другому полную свободу скучать, лежа, по обыкновению, на двух диванах.
- Знаешь ли, однако, Виталин, - сказал я наконец, бросая сигару, - что скука...
- Удивительно скучна!.. - перервал он и натянуто, улыбнулся своему остроумию...
- Нет! заразительна... - отвечал я ему.
- Старая истина, - сказал он, - что ж далее?
- Что далее? мало ли что далее? Но дело в том: отчего нет Склонской?
- Больна, или занята, верно.
- Ты думаешь? - спросил я, смотря на него так глубокомысленно, как только может смотреть человек, у которого в голове нет никакой мысли. Привычку к подобного рода взглядам вывез я из Москвы, где она чрезвычайно в ходу и служит заменой мышления, знания и т. д.
Виталин не отвечал мне на мой вопрос и, заложивши руку за голову, погрузился в прежнюю апатию. Находили на этого человека минуты, когда он становился невыносим даже для меня, потому что, когда человек упорно молчит с вами, вы невольно подумаете, что он или сердится на вас, или таит от вас что-нибудь неприятное, или считает вас, наконец, слишком ограниченным.
Не желая показать ему, что меня тревожит его хандра, я также погрузился в размышления о тленности всего земного... с четверть часа мы оба упорно молчали.
- А в самом деле, странно, что ее нет? - начал наконец Виталин зевнувши. - Скучно, Г**.
- Да, скучно, - отвечал я флегматически покойно.
- И гадко даже, - продолжал Виталин почти с досадою.
- Ну!.. - заметил я.
- Да, гадко! - сказал опять Виталин, приподнявшись и проведши рукою по лбу, как бы желая выгнать упорно засевшую мысль.
- Что же с этим делать? - спросил я равнодушно.
- Да ничего, разумеется... Но ты спрашивал о Склонской: она будет вечером.
- Согласись, что без нее нам было бы слишком часто вот такое состояние.
- Твоя правда. Мы с тобою две ровные стороны треугольника, которые соединяются третьего. Число три, впрочем, необходимо для всего.
Я вам говорил уже, что Виталин был наклонен к мистицизму.
- Кстати, - продолжал он, - в состоянии ли ты любить Склонскую?
- Как сестру - да!
- Только?.. но любить, любить...
- Нет, - а ты? Но что за глупый вопрос? Разумеется, тоже нет.
- Но отчего? - спросил Виталин с какой-то грустью. - Чего нам нужно еще? Она умна, она прекрасна, она - равна нам.
- Прибавь еще, что, несмотря на это равенство, ты не найдешь женщины женственнее ее...
- И между тем... ее нельзя любить страстно, хотя вся она полна страсти.
- Полно, страсти ли? - заметил я. - Страсть и страстная натура - две вещи разные. Страсть - болезнь. Положим, что новейшая медицина вполне права, считая болезни односторонним развитием чего-нибудь, лежащего в нас самих, а не вне нас...
- Итак, ты думаешь, - прервал Виталин начатый мною период, - что она не способна быть больною?
- Вовсе нет, но что она не была еще больна.
- Гм!.. - произнес он. - Впрочем - это правда. Но все-таки остается вопрос, почему нельзя такой женщины любить страстно, почему нам всем, более или менее, нужны болезнь и страдание?
- Ну, уж это мы оставим в стороне покамест: интереснее знать, нужны ли ей самой болезнь и страдание? Если бы она была девочка лет семнадцати, с недосозданною душою {2} и потому с недосозданною наружностию или, пожалуй, с недосозданною наружностию и потому с недосозданною душою, я бы отвечал головою, что она еще будет больна, но...
- Ты думаешь, следовательно, что она вполне развита? - перервал снова Виталин.
- Знаешь ли? Je suis presque tente de croire, {Я почти склонен думать (франц.).} что, если она не развита, то, по крайней мере, остановлена.
Виталин улыбнулся.
Чтобы пояснить вам мои слова, я должен поневоле говорить о моей теории женщины - этого единственного предмета, для которого у меня есть какая-нибудь теория {3} и который один, может быть, стоит какой-нибудь теории.
Душа женщины, жизнь женщины - водяная влага, бездна без образов, до тех пор, пока зиждительный дух мужчины не повеет на нее. Душа женщины, натура женщины глубока и бездонна, как бездна, но и темна, как бездна, пока не осветит ее свет любви мужчины. Душа женщины, глаза женщины - зеркало, в котором отражается воля мужчины, в котором может успокоиться его беспокойный пламень в блаженстве самосозерцания... Темна моя теория, читатели, не правда ли? что же делать? она соответствует предмету... Скажу вам еще более... Женщина - те же мы сами, наше я, но отделившееся для того, чтобы наше я могло любить себя, могло смотреть в себя, могло видеть себя и могло страдать до часа слияния бытия и тени, жизни и смерти.
По крайней мере, из моей теории ясно одно только, что мы таковы, каковы мы теперь, можем любить только тех женщин, в которых мы отражаемся.
Склонская была существо менее всего болезненное, - но между тем я был прав, сказавши Виталину, что в ее страстной натуре лежит предрасположение к болезни, т. е. к одностороннему развитию или, по моей теории, к отражению одностороннего развития, и был прав также, думая, что развитие это остановлено, что в этой душе отразился когда-то не образ, но призрак образа, что бедная обманутая душа, не успевши уловить неуловимого, не успевши полюбить и вместить в себя своей любви, и между тем, желая жить, желая любить, принуждена была отразить в себе самую себя, выйти из самой себя.
Но самой себя у нее не было, и она отразила в себе весь божий мир, со всем его бесконечным разнообразием.
И она любила все, не любя ничего.
И она жертвовала всему, не принося ничего в жертву. Ибо на свою красоту смотрела она, как на часть целого мироздания, и целое мироздание являлось ей громадным храмом, которого она была жрицею.
Ее любовь, ее жизнь не была современною любовью. Это была любовь будущего - светлая, спокойная влага, способная принимать все, отражать все.
Своею красотою она считала себя обязанною всем и каждому, она способна была бросить мгновение счастия уроду... но только мгновение.
Она не понимала ревности: она была жрицею своей красоты, своей женственности.
Виталину, которому щедрее всех других расточала она свои дары, Виталину, которого любила эта женщина с слепою преданностию, ему первому рассказывала она о каждой своей новой любви.
И он слушал ее внимательно, играя ее белокурыми локонами, - ибо он отстрадал уже, ибо он также, хотя другим путем, дошел или, по крайней мере, доходил до того, чтобы любить все, понимать все.
Когда-то он так полно любил одно, так глубоко проник одно, что в глубине этого одного нашел основу всеобщего и разумом, по крайней мере, поклонился всеобщему, полюбил все.
Они оба равно любили все, они оба равно были равнодушны, - но Склонской легко досталось это равнодушие, - Виталину же слишком тяжело.
Когда он дошел до любви ко всему, он был так измучен и болен, что в душе его осталось место для одной только отрицательной любви, для одной ненависти к тому, что скрыло от нас общее, что убило тождество и похоронило его в грубом гробе предрассудков.
И долгий, и тернистый путь прошел бедный мученик до того несчастного места всего, где погребено слово создания...
И когда он обрел это слово, он должен был скрыть его в неприступных тайниках души, - ибо, простое и нагое, оно ослепило бы людские очи...
Моя теория о женщинах меня завлекла слишком далеко, и я в свою очередь погрузился в самого себя. Нельзя иначе: может быть, с разгадкою создания связана разгадка бытия женщины.
Виталин вывел меня из этого состояния.
- Я никогда не говорил тебе, - обратился он ко мне, - об одной женщине, об одном воспоминании моей молодости, об Офелии?
- Нет, - отвечал я довольно рассеянно, не в силах еще вырваться из самопогружения.
- Помнишь ли ты Инесу?..
- Инесу черноглазую?.. {4} - отвечал я словами Лепорелло, и мне невольно пришли на память эти немногие слова, которыми великий мастер очертил существо, может быть, самое болезненное изо всех созданных когда-либо поэтами.
. . . . . . . . . . Голос
У ней был тихий, слабый...
А муж у ней был негодяй суровый...
. . . . . . . . Бедная Инеса!
- Вижу, что помнишь, - с улыбкою заметил Виталин, - мы разговорились о болезненных натурах, и по этому поводу мне пришло в голову рассказать тебе об одной женщине: хочешь?
- Пожалуй,
- Предваряю тебя только, что я должен буду начать с самого себя, с своей ранней молодости.
- И с первой любви? Не так ли, милый? - спросил я полунасмешливо.
- Да, и с первой любви, - отвечал Арсений серьезно и грустно. - Кстати, ты, вероятно, любил несколько раз?
