Иванъ Петровичъ вышелъ на крылечко постоялаго двора, полной грудью вдохнулъ онъ чистый морозный воздухъ и глаза его невольно сожмурились отъ непривычки къ яркому солнечному блеску.
За угломъ кучеръ Ефимъ запрягалъ лошадей. Иванъ Петровичъ оглянулся и замѣтилъ, что домъ и другія сосѣднія строенія казались удивительно низкими, еще болѣе низкими оттого, что снѣгъ, зарывшій ихъ по самыя окна, придавливалъ крыши ихъ подъ своимъ ровнымъ толстымъ слоемъ.
Маленькія окна весело выглядывали въ ослѣпительное пространство и словно смѣялись привычному имъ обилію воздуха, свѣта и простора вокругъ себя и надъ собой.
— Балуй! — сказалъ Ефимъ звонкимъ знакомымъ окрикомъ и въ то же время лошадь гулко ударила копытомъ обо что-то деревянное.
— Держи, ты, чортъ! — сердито и еще болѣе звонко закричалъ Ефимъ.
Иванъ Петровичъ прислонился къ периламъ крылечка и почувствовалъ, что на душѣ его, какъ въ природѣ, стало свѣтло и тихо. Передъ нимъ, отдѣленное ослѣпительно бѣлой площадью, возвышалось зданіе станціи; вѣроятно, по ту сторону его, гдѣ пролегали рельсы, стоялъ паровозъ, потому что видно было, какъ изъ-за крыши строенія поднялся густой черный дымъ.
Этотъ дымъ и казенный видъ рѣшетки кругомъ станціоннаго двора напомнили Ивану Петровичу городъ; онъ рѣзко повернулъ голову и съ болью въ глазахъ заглядѣлся на блестяшую, безграничную даль степи.
Въ маленькой опрятной комнаткѣ постоялаго двора отдыхала мать Ивава Петровича; они заранѣе условились съѣхаться за нѣсколько станцій отъ конечной цѣли ихъ пути. Оба ѣхали домой, на свой родной степной хуторъ, она — изъ губернскаго города, куда ѣздила по дѣлу, онъ — изъ Петербурга, гдѣ служилъ и пробылъ безвыѣздно послѣдніе два года.
Дорогой мать разсказывала сыну кое-какія новости, перемѣны, планы хозяйства. Иванъ Петровичъ осыпалъ ее вопросами, одобрялъ, или осуждалъ ея дѣйствія и разсчеты. Иногда мать возражала ему, они спорили, но когда послѣ спора они взглядывали другъ на друга — въ глазахъ матери свѣтилось глубокое нѣжное чувство, сынъ опускалъ глаза и, стараясь скрыть отъ матери тяжелую тоску, которая преслѣдовала его, избѣгалъ ея взгляда.
— Одинъ? Безъ жены? — спросила его та, какъ только они встрѣтились.
— Одинъ, маменька, — коротко отвѣгилъ Иванъ Петровичъ.
Иванъ Петровичъ былъ женатъ годъ съ небольшимъ. Когда онъ встрѣтился съ Мусей въ первый разъ, онъ былъ уже почти старикъ. Безвыѣздная жизнь на хуторѣ сдѣлала его нелюдимымъ, робкимъ и застѣнчивымъ. Съ Мусей онъ не съумѣлъ сказать двухъ словъ. Она была очень молода и нарядна; хорошенькая бѣлокурая головка ея не знала серьезной работы, но Муся обладала замѣчательной способностью легко и живо вести нить разговора, перебрасываясь съ одного предмета надругой, и въ это время темные глазки ея глядѣли умно и довѣрчиво. Иванъ Петровичъ, давно не видавшій молодыхъ дѣвушекъ и, главное, никогда не любившій серьезно, привязался къ ней еще совершенно молодымъ пылкимъ чувствомъ, котораго онъ стыдился и которое старался прикрывать нѣжной отеческой заботливостью старика.
— Ой, Иванъ! — говорила ему мать, сердито и подозрительно глядя ему въ глаза, — ой, гляди, не сваляй дурака!
— Полно, маменька! — успокоивалъ онъ ее. — У меня борода сѣдая.
— То-то, сѣдая! Сѣдина-то въ бороду, а бѣсъ въ ребро.
Онъ смѣялся своимъ добродушнымъ смѣхомъ, а на душѣ у него становилось тревожно, какъ передъ большой радостью или передъ большой бѣдой.
Муся съ матерью гостили у сосѣдей и все дальше и дальше откладывали день своего отъѣзда. При встрѣчахъ съ Иваномъ Петровичемъ Муся каждый разъ слишкомъ замѣтно сдерживала свою радость, но радость эта все-таки прорывалась и находила себѣ выраженіе въ пожатіи руки, въ яркомъ, ласковомъ блескѣ глазъ, а онъ видѣлъ ее, жаждалъ ея и его молодое сердце стараго холостяка переполнялось счастьемъ и благодарностью.
— Маменька, — сказалъ однажды Иванъ Петровичъ послѣ длиннаго ряда дней молчаливаго и озабоченнаго настроенія. — Маменька! А я, знаете… рѣшилъ; хочу жениться.
Мать вязала крючкомъ; руки ея не дрогнули, она не подняла глазъ и только вѣки ея чуть-чуть покраснѣли. Иванъ Петровичъ переждалъ волненіе, которое охватило его при собственномъ сообщеніи, и заговорилъ опять:
— Такъ, вотъ… Какъ же, маменька?
Она отвѣтила очень спокойно:
— Что же? Рѣшилъ, такъ значитъ такъ тому и быть. Не маленькій, чтобы у матери спрашиваться.
Иванъ Петровичъ не ожидалъ такого спокойствія и такого отвѣта; онъ радостно улыбнулся, хотѣлъ сказать что-то ласковое и благодарное, но вглядѣлся въ лицо матери и не сказалъ ни слова, и улыбка изъ радостной сдѣлалась робкой и виноватой.
Такъ рѣшился вопросъ о женитьбѣ Ивана Петровича и съ этой минуты и до самой свадьбы, которую сама Муся не пожелала откладывать на долгій срокъ, между матерью и сыномъ происходили только односложные разговоры, установились небывало сдержанныя отношенія.
Такъ же коротко и просто рѣшился вопросъ о мѣстѣ жительства для молодыхъ. Иванъ Петровичъ сказалъ:
— Маменька, я рѣшилъ, — и все лицо его залилось румянцемъ, — рѣшилъ принятъ пока это мѣсто… въ Петербурге. Какъ вы скажете?
— Рѣшилъ и прекрасно, — глухо отозвалась мать.
Иванъ Петровичъ покраснѣлъ еще больше.
— Да, да! Прекрасно. Здѣсь же оставляю все на вашихъ рукахъ.
Тогда въ свою очередь вспыхнула мать.
— А то на чьихъ же? Не думалъ ли ты свою тещиньку сюда посадить?
Иванъ Петровичъ покачалъ головой.
— Ахъ, маменька! зачѣмъ вы?.. Весь вѣкъ свѣковали вмѣстѣ… Хотя бы разъ одинъ я вамъ въ чемъ…
— Да, вѣкъ! вѣкъ! — съ неожиданной страстностью крикнула мать. — Да, вѣкъ! И развѣ ты былъ несчастливъ? Взгляни на себя: время-ли теперь связывать себя съ дѣвчонкой, мечтать о любви, бѣжать куда-то изъ родного гнѣзда? На службу опредѣляться! — съ горькимъ выраженіемъ подчеркнула она. — Тебѣ! на службу!
— Безъ жалованья, маменька; больше для почета, — чуть слышно возразилъ Иванъ Петровичъ.
— Почетное! А мало тебѣ почета здѣсь? — Старуха гордо выпрямилась и горькая усмѣшка пробѣжала по ея губамъ.
— Здѣсь? мало? — повторила она. И вдругъ словно опустилась вся, съежилась и быстро, быстро заморгала глазами.
Стравное чувство переживалъ Иванъ Петровичъ въ короткое время своего жениховства, каждый вечеръ чувствовалъ онъ необычайное утомленіе отъ постояннаго напряженія. Днемъ онъ улыбался, нѣжно и застѣнчиво цѣловалъ ручки Муси, а иногда говорилъ и смѣялся такъ много, какъ будто душа его переполнялась счастьемъ; и только наединѣ съ самимъ собой улыбка его становилась грустной и онъ пугался, замѣчая, что вмѣсто видимой всѣмъ радости онъ носитъ въ себѣ непонятную ему, но мучительную тревогу. Страннымъ образомъ измѣнились его отношенія не только къ людямъ, но и къ предметамъ, окружавшимъ его.
— Ты не обижайся, но, знаешь, я бы зачахла здѣсь съ тоски и скуки! — сказала какъ-то Муся и, ласкаясь, положила свою головку ему на плечо. — Я такъ люблю все красивое и изящное!
Иванъ Петровичъ не обидѣлся и не разлюбилъ своего гнѣзда, но глядя на все, что до замѣчанія Муси приглядѣлось настолько, что уже не обращало на себя его вниманія, онъ удивлялся и чувствовалъ себя какъ-бы нѣсколько сконфуженнымъ. Приглядываясь теперь къ окружающему: мебели, экипажамъ, онъ какъ бы говорилъ каждому предмету съ дружескимъ укоромъ:
— Какъ же ты такъ, братъ? а? Ишь, право, неуклюжій какой! Эхъ, старина, старина! — и ему казалось, что старые слуги эти хмурились и отвѣчали ему:
— Мы стары; не тѣ года, чтобы связываться съ дѣвчонкой…
Иванъ Петровичъ пугался и отмахивался отъ мыслей, какъ отъ осеннихъ мухъ. Отъ времени до времени онъ подходилъ къ зеркалу, но, взглядывая на себя, получалъ то же впечатлѣніе, какъ при видѣ старой мебели: каждый разъ онъ удивлялся.
— Какъ же ты такъ, братъ? а? — говорилъ онъ себѣ. — Развѣ ей такой бы нуженъ женихъ? Дѣдомъ бы тебѣ быть! — онъ испуганно глядѣлъ на свое добродушное, открытое лицо съ прекрасными сѣрыми глазами. — А вѣдь любитъ же она меня! любитъ! — убѣдительно успокаивалъ онъ себя и самъ себѣ не признавался въ томъ, что сквозь напускную увѣренность сквозила все та же мучительная тревога.
Только при Мусѣ и съ Мусей онъ былъ спокойнѣе. Она много говорила ему про ихъ будущую жизнь, про свою любовь, про цвѣтъ обой и обивокъ ихъ городской квартиры, про ихъ выѣзды и пріемы у себя. Она щебетала, какъ птичка, и отъ одного звука ея нѣжнаго голоса Иванъ Петровичъ чувствовалъ себя счастливымъ.
Свадьбу устроили самую скромную, безъ всякой торжественности. Въ тотъ же вечеръ молодые должны были уѣхать въ Петербургъ. Прощаясь, Иванъ Петровичъ обнялъ мать.
— Ну, что жъ, — сказала она дрожащимъ голосомъ, — не забывай совсѣмъ… пиши. Умру — некому будетъ глазъ закрыть.
