Елена Ткач - Бронзовый ангел (фрагмент)

Полдень дремал в знойном июльском мареве, когда в проеме ворот, выводящих к старым аллеям Новодевичьего кладбища, показались двое. Чуть согбенный высокий сухой старик в темном костюме и его пожилая спутница, которая несмотря на жару носила блузку со стоячим воротничком, заколотым агатовой брошкой у самого горла.

Они брели медленно, с явным усилием. Но держались так, словно каждый их шаг в раскаленном и отравленном гарью воздухе был несомненной победой. Они шли, улыбаясь. И если б не возраст, — а был он более чем преклонным, их вполне можно было принять за влюбленную пару.

Старик шел, изредка поправляя на переносице очки в тонкой оправе и рассеянно глядя по сторонам. Он слегка помахивал зонтом с деревянной полированной ручкой, порой опираясь на него как на трость, и заботливо поддерживал под руку свою спутницу. Он был с нею так чуток, так бережно старался предугадать каждый жест её, каждый шаг, как будто она в такой заботе чрезвычайно нуждалась. Но она…

Прямая, чуткая, беспокойная… Старухой не назовешь — язык бы не повернулся, да и весь облик её такой вольности не дозволял. Тонкая рука то и дело взлетала, стараясь пригладить прядь, выбившуюся из гладкой прически. Взлетала и опускалась. И пальцы продолжали прерванное движение, словно разговаривали друг с другом. Они все время двигались — её пальцы. А глаза, детски распахнутые, ясные и голубые, — они были совсем молодыми. Глаза цвели, и взгляд их бы таким открытым, доверчивым, что иному обладательница этого взгляда могла показаться наивной, если б не мудрый высокий лоб, не твердо сжатые и совсем не дряблые губы… Если бы не достоинство и покой в чертах. Покой… О, какое великое слово!

Они двинулись вдоль кирпичной стены и, пройдя немного, остановились. С высоты своего надгробия в спины им глянул Константин Сергеевич Станиславский и вся его гвардия — те, кто творили легенду Художественного театра. А перед ними лежал черный тяжелый камень, чуть скругленный, шероховатый… На нем два имени.

— Ну вот, опять! — она, протестующим жестом оттолкнула руку своего спутника. — Не надо было сюда приходить.

— Но, Неточка? Почему?

— Ты как китайский болванчик с этой своей идиотской улыбкой… И что за упрямство такое — зачем ты приводишь меня сюда?

— Ну, Неточка, мне кажется, ты и сама не против. А? Разве не так? Разве тебя не тянет к нему?

— Я его ненавижу!

Она вырвала свою руку, которую он старательно удерживал обеими руками, и принялась рыться в сумочке. А он при этом заглядывал ей в лицо и улыбался.

— Ну вот! Ты плачешь, — сообщил он ей с таким видом, будто был чрезвычайно рад этому обстоятельству.

— Да. Плачу. А ты этого ждал? Ну, сущий поганец! И скажи, наконец, чего ты от меня хочешь?

— Видишь ли… Я хочу, чтобы ты перестала ругаться.

— Никогда не перестану! — она взглянула на него с вызовом. — И ты, Кока, это прекрасно знаешь. Я не могу понять человека, который в жену кидается горящим примусом и целится в неё из браунинга. Не могу, и ничто его не оправдывает! Понимаешь, есть вещи, которых понять и простить нельзя, если уж человек так высоко поднял планку!

— Неточка, но он же был болен тогда!

— Ну, конечно, ты и морфий оправдываешь! Да, я знаю, — она наконец достала из сумочки носовой платок и высморкалась. — Он в этом не виноват. Ну, почти… Но зачем, скажи мне, Кока, зачем он написал это жестокое, это немыслимое посвящение? Посвящение другой — Белозерской, которое показал Тасе! Жене, которая вынесла вместе с ним весь ужас, который он описал… А потом сказал, что эта другая будет жить с ними вместе. Втроем! Потому что, ей видите ли, жить негде… Он же этим убил Тасю, убил наповал!

— Ну, положим, это не так. Она прожила очень долгую и достаточно благополучную жизнь…

— Не тебе судить!

— Но его-то ты судишь!

— Потому что люблю! Ты это хотел от меня услышать? Так вот, добился своего! Все водил, все ходил вкруг да около, все бормотал свое, бормотал… теперь радуйся. Люблю! Но простить не могу. Не могу простить ему эти дикие, эти бесчеловечные выходки, которые не только его не достойны, — они не достойны мало-мальски…

Она осеклась. Присела на корточки перед памятником и погладила его прохладную неровную поверхность. Потом коснулась розового и наивного цветка бегонии — эти меленькие цветы окружали надгробие. Цветок слегка закачался, потом затих. Какая-то птичка порхнула в ветвях дерева, стоявшего над черным камнем. Села на засохшую ветку и, оглядевшись, снялась и пропала.

— Прости меня… — тихо сказала. Встала. — Никого в жизни не осуждала, а тебя… — она махнула рукой и, согнувшись, покачивая головой, пошла прочь.

— Нета! Нета, постой! — её спутник поймал её локоть. — Ты угадала. Я ведь не просто так…

— Да? — она ожила и взглянула на него с надеждой. — Ты снова что-то задумал? А, Коля?! Я так и знала! — она вздохнула с явным облегчением. Только давай все же уйдем. Мне тяжело тут… возле него.

— Нет, погоди. Дело в том… я и вправду задумал кое-что очень хорошее. Понимаешь?

Он замолчал, и темные его глаза, — пронзительные и так глубоко посаженные, что глядели как из пещеры, — его глаза загорелись мальчишечьим азартным огнем, а все лицо точно озарил отблеск пламени — оно разгорелось.

— Понимаешь… мы все смогли, все успели. Мы вместе! И нам уже никуда не надо спешить. Мир наш! При том, что он нам совершенно не нужен.

— Ну, это не новость! — все более оживляясь, усмехнулась она не без кокетства в голосе. — Надеюсь, это не все, что ты имеешь мне сообщить…

— Нет, Нета, нет, родная, не все! Я хочу сообщить тебе нечто чрезвычайно важное. Мне их жаль. Молодых. И ты это знаешь. Как тебе жаль его. За то, что такое испытание выпало. За то, что, быть может, он не успел себя выправить. Почистить себя не успел… А эти, сегодняшние… они же как будто их выдернули как шнур из розетки. Они не умеют любить.

— Интересно, в какие же времена люди это умели?

— Это не важно. Ни в какие положим… Я-то речь веду не о том.

— А о чем? Ты ужасно петляешь сегодня. Будь так добр, сформулируй свою мысль поточней.

— Ну так вот, Нета! Давай мы… давай мы поделимся с кем-нибудь.

— То есть? — вопросила она, притворно нахмурясь, и в глазах её зажглись пляшущие веселые огоньки.

— Давай поиграем! Мы с тобой… мы найдем их — нас будущих. Тех, кому сегодня примерно столько, сколько было нам, когда мы встретились. И подарим им нашу любовь.

— Я нечто подобное предполагала. У меня только два возражения…

— Ага! — перебил он её и крепко обхватил руками за плечи, вглядываясь в глаза. — Значит, по существу дела у тебя нет возражений?

— Какой ты зануда! Это и так понятно!

— О, королева! — крикнул он так, что старик, сидящий напротив проема в стене, и пробавлявшийся тем, что указывал любопытным самые «популярные» могилы на кладбище, дернулся, подскочил, потом долго и с превеликим неодобрением оглядывался на престарелую чету, которая вела себя с отнюдь не свойственным почтенному возрасту темпераментом…

— Помолчи хоть минуту и не мешай мне! — весьма категорично и твердо заявила Нета. — Первое! Это даже не возражение, а вопрос. Каким образом ты собираешься это сделать, а именно, подарить?! Ведь наш поцелуй не подаришь…

— Но он может быть воздушным…

— Я просила не перебивать! Второе! Я не приемлю подхода под названием «игра». Это гнусность! Ничего доброго и хорошего, если не считать довольно короткого отрезка времени, именуемого детством, человеку это занятие не принесло! Я на этом настаиваю и не отступлю!

— И это говорит актриса! Браво, Нета!

— Кока, я тебя сейчас убью! Молчи и слушай. Именно потому, что всю жизнь в театре, я знаю это лучше, чем кто-либо другой. Как впрочем и ты, так что не прикидывайся… Играть — значит стараться казаться кем-то… Это личина, маска и больше ничего. А ты знаешь, кому это на руку… и поминать не буду! Тем более, рядом с ним — мы и так уж его растревожили.

— Неточка, у тебя все?

— Нет, не все. Но сначала ответь мне на эти два.

— Попытаюсь. Понимаешь, я даже не могу сформулировать… а, нет, пожалуй смогу. Ты спросила как мы это сделаем. Говорю — не знаю! Знаю другое: мысль воплощается. Сказавши «да будет!» мы уже пролагаем путь, где помыслы станут явью. Ты знаешь — это не чудо, творчество провоцирует реальность, а то, что мы задумали, — самое настоящее творчество! У нас не будет материала, не будет ни красок, ни сцены, ни грима… Только мы. И они! И то, что должно случиться по нашей воле.