Надежда Лухманова - Сила любви

В самый разгар концертов и вечеров, когда город, готовясь к рождественским праздникам, принимал уже свой шумный, оживлённый вид, — Бобрищев исчез с горизонта столичной жизни и зарылся в деревне.

«Pourquoi faire?» [1] — спрашивал себя всякий, до кого доходила эта новость.

— A вот спросите! Pour originalité! [2] Один в своём дедовском доме!

— Espèce de maniaque [3], - сказала прелестная Китти Зарина, особенно огорчённая его внезапным исчезновением.

И это «маньяк», в данном случае ровно ничего не объясняющее, удовлетворило всех, жаждавших постичь «нелепость» поступка Бобрищева.

Евгений Николаевич Бобрищев уехал в свой старый деревенский дом, чтобы провести там Рождество, Новый год и Святки. Он решил во что бы то ни стало видеть «ту», которая ушла от него в могилу, вырвалась из его объятий в минуту, когда сердца их слились в первом, безумно-страстном поцелуе. Она, его жена, исчезла, унеся с собою девственность, свою любовь и верность, в которой только что поклялась перед святым алтарём.

Когда же, как не в таинственную рождественскую ночь мог он вызвать её из могилы, — в рождественскую ночь, когда, по преданию, в непроходимой тайге загораются огни на вековой ели, когда в лесу волк братается с зайцем, а хитрая лиса не трогает полевую мышь, когда над землёю летят невидимые ангелы с золотыми трубами и возвещают людям о наступившем всеобщем мире.

Где же мог он вызвать её, как не в той самой комнате, куда он принёс её на руках как своё неотъемлемое счастье, и где на брачное ложе положил холодный труп внезапно умершей девушки.

«Отчего она умерла? Какую тайну унесла с собою? Что убило её? Страх? Стыд? Любовь, или преступление? Он должен знать. Если есть в человеке скрытая сила воли, то пусть прорвётся она из его груди, как из груди каменного утёса вырывается родник. Если существует связь между этим и загробным миром, пусть она восстановится ценою его жизни. Я хочу, я требую, я прикажу ей явиться ко мне и сказать тайну, которую она унесла с собою!»

Корректный, светский человек, ничем не нарушая условных приличий света, он уже шесть недель подготовлял себя к этой поездке постом, бессонницей и молитвой.

Со времени смерти его жены-невесты, он был чист, — чист каждым помыслом, и теперь, вооружённый верою в свои духовные силы, возбуждённый, как бы одухотворённый, он ехал, чтобы видеть её.

Уже неделя, как он жил в своём старом прадедовском доме, один в громадных комнатах, отделанных два года тому назад для его свадьбы. Люди помещались в нижнем этаже и к нему появлялись только по звонку.

Он ждал рождественской ночи.

Зима, долго стоявшая бесснежной, вдруг разразилась снеговыми бурями. Ветер крутил и ревел кругом дома, колотил в ставни оголёнными ветвями деревьев, теснившихся чёрными привидениями под окнами угрюмого дома. По утрам входные двери приходилось отгребать лопатами, а ночью снова поднималась пурга, и снова белые горы облегали дом.

По вечерам в громадных комнатах стояла жуткая тишина. Изредка где-нибудь проскребёт мышь, и в старом, сухом, почти пустом доме всякий звук, всякий шорох отдавался, рос и вызывал какие-то фантастические представления. Иногда Бобрищев ясно слышал в дальней комнате шаги, — странные, нервные шаги, точно кто крался возле стены: наступит на половицу, скрипнет и — замрёт. Сердце его билось. Он брал свечу и шёл смотреть. От колеблющегося пламени свечи старые портреты начинали двигаться на стенах и следили за ним глазами, Он останавливался посреди комнаты. Кругом него ложилось пятно света, а там, в углах, становилось ещё темнее и точно кто притаился, точно, вот-вот, зашевелится и — выйдет… Идти назад было ещё страшнее, — кто-то холодом дул ему в затылок, пламя свечи вытягивалось вперёд огненным языком. К ногам подкатывалось что-то мягкое, бесформенное… Без сил, бледный, холодный, почти без дыхания, он опускался в кресло.

Раз он зажёг во всех комнатах лампы и канделябры, а сам, по обыкновению, сел в кабинете у топившегося камина в глубокое кресло.

В пустом зале ясно, звонко пробило 11 часов. Евгений Николаевич похолодел: часы не заводились нигде в доме уже почти год, со дня «её» смерти. Как же теперь? Внизу хлопнула дверь, в зале зашуршала портьера… двинулся стул…

Бобрищев, подавляя сковывающий его страх, встал с места, прошёл гостиную, прилегавшую к кабинету, и только что дошёл до двери зала и взялся рукой за спущенную портьеру, как за нею раздался резкий, короткий крик. Как подкошенный, Евгений Николаевич опустился на стул. В ушах его шумела кровь. Ему казалось: он тонет, и волна захлёстывает его… Громадным усилием воли он подавил страх и распахнул портьеру… Перед ним был пустой холодный зал, и только противоположная портьера чуть-чуть колыхалась, как будто её сейчас только быстро отдёрнул пробежавший человек.

Когда Евгений Николаевич добрёл до кабинета, он понял, что ещё не готов к тому, чтобы видеть «её», он ещё не очистился от земных впечатлений, ещё не стал вше страха. Нервы владели им, чувства зрения и слуха галлюцинировали.

До часа, назначенного им для свидания с умершей, оставалось ещё несколько дней, а Бобрищев чувствовал, что расплывается в массе разных ощущений, и цельность дорогого образа ускользает от него. Тогда он решил сосредоточиться.

Он достал связку её писем, наивно страстных, детски кокетливых, и стал перечитывать их. Перед собою он поставил её портрет, писанный для него за неделю до свадьбы, и заперся в кабинете. Ел он мало, и только растительную пищу, не пил ничего, кроме чая, молился подолгу и чувствовал, что воля его растёт, растёт и крепнет. В нём стала зарождаться та сила, которая в евангельские времена могла остановить солнце и заставить не двигаться луну, — та вера, которая дозволила Петру, дотронувшись до руки Спасителя, идти по волнам, — та мощь, которая могла двигать горами.

В рождественский сочельник он уже чувствовал себя сильным и готовым на страшное испытание.

В полночь он решил открыть её комнату, их спальню, где она умерла у него на руках.

Год тому назад, в своём большом родовом селе Побережье, в тихий осенний день, когда лес отливал пурпуром и золотом, Евгений Николаевич Бобрищев повенчался с Верою Александровною Боловитиной, сиротой, воспитанной богатыми помещиками.

Когда раздался звон большего церковного колокола, от господского дома с колоннами и балконами, по широкой дороге, обсаженной липами, выехали один за другим экипажи.

Первым, в маленькой лёгкой карете, помчался жених, за ним тронулись поезжане, в колясках, линейках, каретах, потом и невеста с шафером и кудрявым мальчиком, державшим образ Спасителя.

Старик священник, крестивший 27 лет тому назад Бобрищева, теперь венчал молодую пару любовно, торжественно, точно его старое сердце было проникнуто убеждением, что на головы этих людей он призывает действительно долгое, прочное счастье брачного союза.

Жених и невеста стояли перед алтарём Божьим со светлыми, спокойными лицами. Они встретились ясным, твёрдым взглядом, когда пили вино из одной чаши, когда обменивались кольцами; они тихо, но внятно сказали оба «да» на вопрос священника. Сердца обоих были переполнены благоговейным счастьем; за тихо сказанным «да» их сомкнувшиеся уста произнесли обет любви и верности до гроба.

Когда, после венца, молодые ехали вместе, они не обменялись ни словом. Он обнял её, она прижалась к нему.

Оба потеряли сознание пространства, время, событий; оба, казалось, ушли внутрь себя и прислушивались к тому, как сердца их переполнялись счастьем, — громадным, земным, осязаемым счастьем, которое делает человека богом.

Этот короткий переезд был волшебным сном, от которого они очнулись, когда карета с лёгким толчком остановилась у подъезда.

Со стороны Евгения Николаевича был только отец — красивый, холодный, спешивший исполнить все обряды и лететь в Петербург, где ждала его собственная, ещё далеко не поконченная жизнь.

Со стороны невесты были равнодушные опекуны, добросовестно сдавшие жениху её приданое. Но гостей собралось много, и только в 11 часов ночи, проводив последнего из приглашённых, Евгений Николаевич вернулся, наконец, один.

Деревенский родовой дом Бобрищевых, который так любила покойная мать Евгения Николаевича, — дом, где он родился и вырос, смолк и как бы заключил в свои объятия любовную тайну новообвенчанных.

Среди громадного зала, полного ещё огня и цветов, стояла Вера в своём прелестном, лёгком как облако, подвенечном платье. Её открытые, худенькие плечики выходили из волн кружев, на изящной, тонкой головке лежала корона флёр-д'оранжа [4].

Евгений Николаевич подошёл к ней и обнял. Стройное, хрупкое тело прижалось к нему, он поднял её от земли и понёс по залу.