Можно трогаться: готово. Уже вытянулся в линию обоз. Хвост — на площадке перед костелом, у статуи св. Иосифа, печальника о сиротах; голова — у выхода из еловой аллеи, перед узорчатыми чугунными воротами монастыря. Впереди, на козлах желтого экипажа, торжественный Дудик в шинели с чужого плеча, гордый своей «карафашкой» и парой рыжих полукровок, приобретенных, по случаю, очень дешево — из военной добычи. За карафашкой — санитарные повозки, затем хозяйственные двуколки, в хвосте — фуры с мешками, чемоданами, сундуками, брезентами и кипами прессованного сена, «Мерседес» взволнованно фурчит у левого подъезда обители.
Перед подъездом — сестры в кожаных куртках, студенты в солдатских шинелях и овчинных пиджаках, толстый доктор, заведующий транспортом, в черном романовском полушубке, — из-под лохматого навеса манджурской папахи поблескивают очки, а ниже очков собраны в щепоть мягкая розовая пуговица, льняные усы и эспаньолка.
Уполномоченный в серой шапке и серой черкеске, плотный и грузный, с трудом посаженный на гнедого Рустема, глядит статуей командора. Начальник группы Берг, присяжный поверенный с круглым бритым лицом начинающего артиста, в шинели гвардейского образца, в шпорах, покачиваясь, по-кавалерийски слегка припадая на обе ноги, старательно сгибая их дугой, чтобы смахивать на завзятого кавалериста, озабоченно похаживает взад и вперед.
На ступеньках крыльца — озябшая, нахохлившаяся настоятельница обители в черной пелеринке и рядом с ней молоденькая румяная послушница. У настоятельницы на голове белоснежный накрахмаленный лопух величиной с дамский зонтик. Под этим лопухом сизое, озябшее лицо старушки, с носом вроде созревающего баклажана и толстыми, строгими губами, очень смахивает на великолепный гриб-дождевик изукрашенный ветрами и солнцем. Из-под другого лопуха, поменьше, лукаво глядят карие веселые глазки маленькой, изящной шаритки.
— Можно трогаться? — говорит Берг недовольным голосом.
Из санитарной двуколки стремительно выскакивает молодой врач Картер с забинтованной (по случаю фурункула) шеей. У него в руках аппарат «Ика» — получше, чем у сестры Осининой.
— Одну минутку, господа!.. Од-д-ну минутку…
Позируют и перед ним. Аппарат заряжен целой полдюжиной пленок. Снят обоз с головы, обоз с хвоста, группа сестер у автомобиля. Снят каменный уполномоченный на Рустеме… Что бы еще защелкнуть? Живописный Саркиз снят… Остается костел, подъезд с молоденькой послушницей…
— Од-ну минутку!..
Берг озабоченным хозяйским взглядом смотрит на часы в кожаном браслете на руке, огорченно крякает: ушло еще четверть часа…
— Готово. Благодарю вас, — говорит Картер сухим, деловитым тоном.
— По приказу было отдано: выступить в восемь. Не угодно ли? — половина одиннадцатого, — отвечает на это Берг. Он кого-то упрекает, но никто из окружающих не хочет принять этот упрек на свой счет.
— У нас всегда так… Россия-матушка… — лениво цедит уполномоченный. Приказ отдал он и он же способствовал его не точному выполнению.
— Давно все готово, — говорит студент-грузин, начальник обоза, выезжая вперед на кривой Холере, маленькой кавказской лошадке, потерявшей глаз при обстреле Любачува.
— Ну, командуй там, Антоша.
— Трогай! эй! — заливисто кричит начальник обоза.
Саркиз на своем киргизе срывается с места, несется через клумбы, через цветник, к ужасу и негодованию сизой настоятельницы, камнем ныряет на спуске вниз и неожиданно-сильным, хищным голосом кричит: — «…га-эй!»— подхватывая перебегающую по обозу, от хвоста к голове, команду.
Сестра Васильковская, что-то вдруг вспомнив, кричит испуганно и звонко:
— Владимир-Льич! у нас одной нет!
— Здравствуйте! — отступая, восклицает Берг: — кого это?
— Сестры Савихиной.
— Опять?..
Берг свирепо таращит свои большие, серые глаза, — ему очень хочется быть внушительным и строгим, и чтобы его хоть немножко боялись.
— Мы попросили ее… сходить в город… — склоняя голову набок, говорит виновато Осинина и ласкает глазами красивого, милого, добродушного начальника группы.
— За пирожным, — прибавляет кокетливая Валя из автомобиля.
— Покорно благодарю! весьма обласкан! — оглядываясь, негодующе говорит Берг: — это, что называется, кажинный раз на эфтом самом месте!
Даже автомобиль смолк, застыл от изумления.
— И именно — с сестрой Савихиной…
— Владимир-Льич…
— Да-с, да-с! пожалуйста! В Ольховцах, правда, не пирожное, — просто с Завадским ушла, — язвительно подчеркнул Берг: — а мы два часа по селу искали ее… В Городке — та же история…
— Владимир-Льич…
Сестра Осинина знает свою власть над Бергом и вступается мягко, но настойчиво:
— Мы же просили ее… купить пирожного…
— Пок-корнейше вас благодарю! Что же, до вечера прикажете ждать тут? Прошу вас! — энергичным жестом указал Берг сестрам на автомобиль: — а Савихину, в таком случае, на фуре устроим… Будьте любезны!..
Сестры приняли обиженный вид, но подчинились, потому что красивый студент-электротехник Петренко сел к рулю, а Коврижкин, солдат в зеленых погонах, открыл дверцу мотора и закрутил. Мерседес загудел и задрожал. Сквозь жужжащий треск из окна кареты едва слышно донеслись до монахинь певуче-ласковые крики прощанья: — до свидания, пани! пани, до свидания!..
Белые лопухи на головах монахинь затряслись, закачались:
— До видзенья, пани… до видзенья!..
Мерседес попятился назад, вышел на дорожку вокруг клумб и взял по правой аллее. Жужжа, он сыграл приятной сиреной сложный аккорд и обошел обоз. Доктора сели в санитарку. Грузный уполномоченный вышел из оцепенения и потолкал каблуками солидного Рустема. Студенты подсадили коротенького Берга на поджарого рыжего Листопада и разместились по фурам.
— С Богом! — без особой надобности скомандовал Берг, расправляя в седле полы шинели: — до видзенья, пани!
— До видзенья! — закачались белые лопухи.
— До видзенья, пани! — козыряя, говорили один за другим студенты, немножко дольше, чем это нравилось настоятельнице, цепляясь взглядами за карие глазки молодой шаритки: — до видзенья… до видзенья… па-ни, до видзенья!..
Тихая обитель осталась позади. Тонкий шпиц костела один провожал шумный караван повозок, — за старыми елями скрылся подъезд с монахинями. Но когда поднялись на шоссе, миновали последние дома городской окраины, — опять увидели строгие окна храма, сад, аллеи и даже оба белых лопуха, — они все еще маячили в дверях и, видимо, провожали глазами уходящую нить обоза. Значит, жаль… привыкли…
А встретили отряд, поначалу, настороженно и холодно. С безмолвною, неприязненной покорностью монахини предоставили непрошенным гостям, пришедшим на смену другим таким же, холодные классные комнаты своего приюта, с голыми стенами, неуютные и пустые, без всяких признаков мебели. Озябшие сестры принялись устраивать временное хозяйство.
Студенты мягко спрашивали:
— Пани, нельзя ли поленце-другое дровец?
Настоятельница трясла белым лопухом: ничего не понимаю, дескать. Студенты убежденно говорили друг другу, что врет старуха, все слышит, все понимает. И сумели разговориться с хорошенькой черноглазой послушницей, всюду сопровождавшей старуху.
— Не найдется ли у вас, пани, чего-нибудь вроде стола? может быть, скамейки две-три?
— Ни, панове, все сожгли русские жолнежи…
— Да мы уж не о дровах, мы — насчет мебели.
— И мебель сожгли… паркет… все… все…
— Ну, пани, зачем же это говорить? Паркет цел и невредим.
— Деревья в саду рубили, жгли… Какие елочки были… грабы… буки… Ах, всего не можно сказать! Что они сделали с уборными!.. Не можно сказать…
Но, когда новые постояльцы немножко обжились, монахини увидели, что жить с ними под одной крышей еще можно: солдаты не рубили елок в аллеях, дров навозили из лесу — и не только для потребностей отряда, но и монастырю дали. Сестры давали вина и лекарств для монастырских больных. Коридор вычистили, вымыли, привели в порядок уборные. Заплатили деньги за картофель, накупили за хорошие цены разных монастырских вязаний и ковров. Лед растаял. Из каких-то таинственных складов появилась недурная мебель, открыты были, кроме голых классов, другие комнаты — поменьше, поуютнее, с письменными столами и мягкими диванами…
Хорошо стало, тепло, ласково. Приютские ребятишки забегали на половину, занятую отрядом, за гостинцами. Молодые шаритки и девочки-ученицы заглядывали под разными предлогами в столовую, где собирались студенты-санитары и играли в шахматы, спорили, смеялись, пели. А когда в костеле шла служба и звуки органа залетали в классы и коридор, — во всем корпусе наступала странная, необычная тишина. Орган за каменными стенами звучал мягко, грустно и величаво. На окнах в холодном коридоре сидели сестры и студенты, молчали, слушали. Издалека доносился и падал в певучую речь органа глухой рокот канонады, загадочное, мутное эхо вражды человеческой. И чуть слышно отвечали ему тоненькие детские голоса, робким хором исполнявшие под аккомпанемент органа заученное песнопение…
