Владимир Чивилихин - Шведские остановки

Воздушный путь от Москвы до Стокгольма так скор и плавен, что эти полтора с неболвшим часа ничем не вспоминаются, и, собственно, дорожных впечатлений у меня нет. Привыкаем, что ли? А лет пятнадцать назад, когда я впервые в жизни попал из Москвы в Сибирь на ТУ-104, то несколько суток не мог прийти в себя: все время думалось об этом легком прыжке гигантской летучей машины, которая четыре часа до странности мягко плыла, чуть ли не висела недвижимо в разреженной морозной среде. И гулкий гуд потом долго стоял в ушах, и виделось густо-синее, с намеком на черноту небо и белая, плотная, словно твердая пелена облаков под ним, а ночами тело непроизвольно вздрагивало, будто никак не могло вытряхнуть из себя увязшую в нем вибрацию.

Привыкаем. Уже стали практически невозможными неторопливые путешествия; архаические скрипы колеса, мачты и санного полоза безвозвратно сменились воем и ревом дизельных, паровых, водометных, электрических, поршневых, реактивных, турбинных, атомных и не знаю каких уж там еще двигателей и движителей, к которым мы быстро и, кажется, безболезненно приспособились, как ко всему остальному, что сопутствует поспешным теперешним передвижениям по земле, воде и воздуху. В последнем полете, скажем, я, как все пассажиры, пристегнулся, механически взял карамельку, пропустил мимо ушей стандартное сообщение стюардессы о том, что за бортом, дескать, минус пятьдесят. Вспомнилось только, что градусы эти отмеряются во всем мире по шкале астронома и физика Андерса Цельсия, в страну которого я собрался. Впрочем, вскоре выяснилось, что в одной мелочи я тут не прав: по всеобщему и необъяснимому недоразумению мы, оказывается, ошибочно связываем наш бытовой термометр с именем Цельсия. Этот ртутный прибор со шкалой, на которой нижняя, нулевая точка обозначает температуру замерзания воды, а верхняя-кипения, создан был знаменитым шведским естествоиспытателем Карлом Линнеем, а литера "С" на наших термометрах означает вовсе не фамилию Цельсия, а слово "centigrade", то есть "стоградусный". Вот так: век живи, век узнавай…

Вернемся, однако, к нашему путешествию.

Мимолетным видением проплыл внизу Стокгольмский архипелаг — зеленые, как тина, острова и островки в бледно-синей морской глади; когда самолет заваливало то на одно, то на другое крыло, уже нельзя было понять, в каком иллюминаторе море под цвет неба, а в каком небо под цвет моря. Пассажиры поправляют галстуки и прически, нацеливают глаза на свою ручную кладь и мысленно, должно быть, уже дома или в отелях.

А по Швеции пролетелось, проехалось и проплылось больше трех тысяч километров в том же бесцветном скоростном темпе, с поглядыванием на часы и с нетерпеливым ожиданием остановок, манящих неизвестностью и новизной.

Многие из нас доверяют первому взгляду, и, когда въезжаешь в неведомую страну, глаз сразу же ищет самое приметное, которое может стать неповторимым признаком всего последующего. Однако главный шведский аэропорт Арланда ничем не выделяется из ряда современных самолетных станций, и Шереметьево наше, например, куда удобней и просторней. Как во всяком международном пересадочном пункте, в стеклянно-бетонной Арланде — смешение языков, рас, одежд, и, кроме, пожалуй, содержимого сувенирных прилавков, тут нет ничего характерно шведского. На площадках у здания порта стоят "вольвы" и "волги", "форды" и "москвичи", "мерседесы", "шевроле" и даже родной автобус львовского завода.

Сразу же за подъездами к площадкам начинается лес. Сосны, ели, березы, кустарники; деревья вроде бы пониже и кроны у них пожиже, чем в наших широтах, однако шведы хорошо все же встречают гостей — живым, трепещущим на ветру лесом.

Выезжаем на шоссе, ведущее в Стокгольм.

С первыми тремястами метрами этого шоссе связано мое единственное дорожное впечатление, которым я считаю нужным поделиться.

Какая редкая безвкусица! Вдоль дороги на фоне красивого, чистого леса выстроились вровень с кронами дерев огромные рекламные щиты. Они как-то казенно стоят на одинаковом расстоянии друг от друга, однообразные по размеру, форме, цвету, шрифтам и — не знаю, как бы помягче сказать, — ну, просто хулигански чужеродны окружающей среде. Машины тут только берут разгон, подумалось мне, какие-то оборотистые фирмы купили это бойкое место — въезд в Швецию — и напропалую кричат о своих напитках, косметике, моющих порошках, еще о чем-то, не уловишь на ходу.

Какая, однако, навязчивость, какая скучная расчетливость! Испорчено первое впечатление, зрительно загрязнена — повторяю — среда, о проблемах которой, в частности, я изготовился говорить в своих заметках. А ну как эти и подобные им фирмы понаставили таких же щитов в других приметных местах, заслонили деревянными плоскостями самые чарующие шведские виды?..

Щиты промелькнули, колкая соринка в глазу осталась. По сторонам потянулись леса и перелески, облагораживающие рельеф. Вот ходит тяжелыми волнами выколосившаяся пшеница, вот большое горчичное поле радует своей ослепительной желтизной, светлая речка проблистала попутно… И ни одного, между прочим, рекламного щита до самого Стокгольма! Да и все остальные три тысячи километров приятно контрастировали с первыми тремястами метрами шведских дорог — нигде я больше не увидел пейзажа, изуродованного рекламой.

Это обстоятельство я считаю примерной рекламой нового, бережного отношения шведов к живой природе. И когда после поездки по стране я встретился в Стокгольме с заместителем генерального директора Управления по охране окружающей среды господином Уве Хённингером, то эта тема сама собою всплыла.

— Верно, — сказал Хённингер, — мы не допускаем рекламу в природную среду. От этого есть будто бы невесомая, но на самом деле существенная польза. Арланда же — исключение. Мы это разрешили. Именно для контраста.

— Неплохо придумано.

— Кроме того, — сдержанно улыбнулся собеседник, главный разговор с которым был у меня впереди, — на ходу, из машины там ничего прочесть не удается, а кто же будет останавливаться, чтобы рассматривать рекламу?

И я не хочу больше задерживаться на впечатлении, схваченном на ходу, перехожу к остановкам, во время которых можно было оглядеться, прислушаться, перемолвиться словечком со спутником или встречным.

Стокгольм, большая остановка. Город раскинулся просторно, свободно и так, что не вдруг ориентируешься в нем, не сразу понимаешь, где сейчас ты-на острове, перемычке, полуострове или основном скандинавском побережье, над озером, морским заливом или протокой. Этот уголок планеты, должно быть, кружил голову не одному поколению картографов — такую сложную вариацию земли и воды оставила здесь первозданная неразбериха. В архипелаге, на морских подступах к городу — почти двадцать пять тысяч больших, маленьких и крохотных островов, облесенных и голых, скалистых и низменных. В длинном извилистом заливе Сальтшен — те же острова/ да еще прихотливо очерченные мысы и мысочки, да узкие сыновние фиорды и фиордики. Изрезано бухтами, сплошь искрапано островами большое пресноводное озеро Меларен, подступающее к городу из глубины скандинавского сапога. Стокгольм стоит в центре этой стихии. Здесь, у базальтовых набережных, у цоколей зданий, на городских озерных и морских — плесах, в протоках и каналах, под бесчисленными мостами встречаются, сливаются, смешиваются горькие воды Сальтшена — по-русски "Соленого моря" — и чистые струи Меларена. Соленое и пресное…

Стою на старинном мосту, любуюсь панорамой города — синими водами, возвышениями, покрытыми камнем и лесом, шпилями древних построек, современными и пока редкими зданиями, и, хотя первый день в чужой стране еще не вызывает острой тоски по Родине, я неожиданно, вдруг и вроде бы не к месту вспоминаю: "О Русская земле! Уже за шелошянем еси!"

К месту. Интересное и совершенно необъяснимое совпадение исторических дат посчастливилось мне установить в Стокгольме, но, прежде чем сказать о нем, следовало бы признаться, как я в тот день потерпел и поражение, основанное также на совпадении исторических дат. Во время полуофициальной коктейльно-кофейной встречи мы разговорились с одним старым шведским дипломатом. Собеседник, оказалось, прекрасно знает нашу историю, особенно Великой Отечественной войны. Он читает о ней все, досконально изучает мемуары наших полководцев, помнит самые незначительные военные операции, названия городков, деревенек и — поразительно! — даже фамилии младших командиров и солдат. Я только мысленно ахал, но под конец швед меня совсем убил. Он поднял рюмку, в которой соответственно его возрасту теплились три капли коньяка, и, прежде чем произнести традиционное шведское "сколь!", сказал: