Вячеслав Подкольский - Письмо до востребования

Вечерний приём корреспонденции закончился. Последняя московская почта была упакована и сложена на две рессорные телеги для отправки на вокзал к отходу почтового поезда. Было ненастно, сыро и темно, как всегда позднею осенью. Шестообразный, чёрный почтальон, укутанный в башлык и с накинутым на плечи казённым тулупом, перекрестился и влез на вторую телегу.

— Что ты, Фёдор Степанович, завсегда, как на вокзал ехать, молишься? Точно под венец собрался! — подсмеялся над ним стоявший на крыльце сортировщик.

— Ладно, ладно, учёны больно! — огрызнулся почтальон. — И далась им эта моя женитьба!.. Ну, женился. Им-то что? Вы лучше, чем тут танцы-то устраивать, — обратился он к прыгавшему от холода с ноги на ногу сортировщику, — поторопили бы Груздина, а то ещё опоздаем… Вон темень какая… Через мост ехать-то, да по шоссе сколько!..

В эту минуту выскочил на крыльцо, надевая на ходу клеёнчатый плащ, толстенький чиновник с очками на маленьком и круглом как пуговица носике, который прямо обратился к почтальону:

— Вы, дяденька Фёдор, не сердитесь, мы шибко поедем, к молодой супруге во время поспеете!..

— Уж ладно, садитесь! — ответил почтальон.

Когда Груздин уселся уже на переднюю телегу и сказал своему ямщику: «С Богом!», на крыльцо выбежал другой чиновник и крикнул ему вдогонку:

— Не забудь, Вася, про вечер, поторапливайся, выпивка знатная будет!

— Хорошо, хорошо не забуду! — крикнул, оборачиваясь, Груздин.

Лошади вырвались из ворот почтового двора и ринулись в темноту с такой быстротой, что робко светившие уличные фонари совсем зажмурились, прошептав, еле переводя дух: «Ф-фу ты, какая спешка!»

В конторе после суеты при отправке почты наступила тишина, какая бывает в доме, когда отнесут на кладбище наскучившего покойника. Сторожа мели полы, тушили лампы, почтальоны и чиновники поспешно одевались и расходились. Откуда-то из крошечной двери как из подземелья вышел дежурный, молодой почтальон Работнов с русыми бородкой и усами, одетый, как собравшийся в поход воин, в полную форму, с фуражкой на голове, с револьвером и огромной, гремучей шашкой через плечо. На жизнерадостном лице его были написаны огорчение и досада. Все, решительно все товарищи были приглашены сегодня на именины к недавно женившемуся на богатой невесте почтальону Громову, а он, несчастный Работнов, лихой танцор и первый кавалер почтовых барышень, как раз оказался ночным дежурным. Работнов только было присел на скамейку и закурил папиросу, как к нему подошёл товарищ Шугурский, красивый, стройный брюнет лет двадцати пяти с вдумчивым, грустным лицом.

— Ты что же, Миша, дежурный? Давай я за тебя подежурю… — предложил он Работнову. — Я всё равно ночи что-то плохо сплю…

— Какое тут! — безнадёжно махнул рукою последний. — Нанимал я Троицкого за трёшну, да старшой говорит, что у вас, то именины, то похороны… Коли служить вам некогда, тогда подавайте в отставку!..

— Ах, жаль!.. — заметил Шугурский.

— А ты сам разве не пойдёшь к Громову?

— Нет, что-то не хочется!..

Он подошёл зачем-то к окну, посмотрел на улицу и, как бы про себя сказав: «Темно», пошёл дальше к той же крошечной, подземной двери, из которой вышел Работнов, и спустился по тёмной лестнице в мрачный, едва освещённый коридор с каменными полами и сводами. Пройдя несколько шагов, он отворил дверь в большую четырёхугольную комнату, так называемую «холостую». В этом коридоре помещалась значительная часть служащих, как почтальонов, так и чиновников Липовецкой почтовой конторы. Не поместившимся же в казённом доме выдавались квартирные деньги, и они селились на частных квартирах вблизи конторы.

«Холостых» комнат в коридоре было две: одна для почтальонов, другая для мелких чиновников. Семейным давались отдельные комнаты, кухня же для всех была одна общая, где часто происходили ссоры между супругами служащих. И теперь, проходя по коридору, Шугурский услышал, как молодая супруга уехавшего на вокзал с почтой Фёдора Степановича отчитывала жену почтальона Гамбурцева, не без остроумия издеваясь над её «интересным» положением и доказывая, что все её семеро детей принадлежат семи различным почтальонам. И та, сознавая справедливость её упрёков, не оправдывалась, а только твердила:

— Зато ты своего-то мужа бьёшь! Все знают, все!

Шугурский схватился руками за голову и прошептал:

— Разве они виноваты? Ведь в ихней жизни та же темнота, что в этом коридоре!..

Войдя в комнату, он увидел сцену, которая невольно вызвала улыбку на его грустном лице. Чёрный как жук, с пышной курчавой шевелюрой почтальон накаливал на керосиновой лампе щипцы и завивал сидевшего перед крошечным, кругленьким зеркалом другого почтальона, полного блондина с круглыми как циферблат, бесцветными глазами и удивительно вихрастыми, рыжими, жёсткими волосами.

— Ну, брат Петя, мерси боку!.. Уж сегодня-то я наверно сенсацию произведу! — самодовольно проговорил блондин, когда туалет был окончен, и голова его, благодаря завиткам, совершенно уподобилась бараньей.

Посмотрев на себя ещё раз в зеркало, он принял позу галантного кавалера и крикнул на всю комнату:

— Ронде дам! Дамы в кружок! Шарше ля фам! Ищите дам!

— Ну, ладно, ладно, будет! — остановил его куафёр. — На вечере накричишься!.. Давай скорее свои серые брюки, которые обещал за работу… Я решил в штатском идти.

— Тебе какие: в клеточку или в полоску? — спросил блондин — обладатель обширного гардероба, на которой он тратил всё своё скудное жалование, питаясь печёнкой и дешёвой колбасой.

— Давай в клеточку, — ответил чёрный и обратился к третьему почтальону, сидевшему за маленьким столиком и углублённо рассматривавшему разобранный механизм карманных часов, — эй, физик, готов что ли?

— Давно готов, — ответил тот, убирая и складывая в коробочку часы. — А я, братцы, сюрприз какой приготовил!.. — заявил он, повёртываясь к товарищам лицом с красным носом. Голос у него был пропитый, хриплый.

— Ну, уж ты, — заметил блондин, — опять, как у старшого на крестинах назюзюкаешься да и начнёшь объяснять затмение солнца и выйдет у тебя, что солнце-то твоя рожа, а земля-то то, на чём сидишь!

— Ну, идёмте скорее! — заторопил чёрный, нарядившись в клетчатые брюки товарища.

Через минуту, накинув форменные плащи, почтальоны вышли из комнаты, причём физик захватил подмышку какой-то свёрток.

Оставшись один, Шугурский прошёлся по комнате, потом достал из-под подушки своей постели книгу, заложенную распечатанным письмом, вынул его из конверта, перечитал и подумал: «Надо завтра ответить мамаше, да денег послать».

Прочитав страницы две-три из книги, он опять заложил её письмом, опять прошёлся по комнате и, наконец, вышел в коридор и, встретив сторожа, спросил его, не видал ли он приёмщика Гуманицкого.

— Да они, кажись, к чиновникам в «холостую» прошли… — ответил сторож.

Шугурский прошёл по указанию и, заглянув в чиновничью «холостую», увидал, что там никого нет, кроме распростёртого на постели и храпевшего на всю комнату сортировщика Небосклонова, который уже вторые сутки отсыпался после недельного запоя.

— И тут тоже!.. — неопределённо сказал Шугурский и отправился дальше по коридору к комнате Гуманицкого, в которой тот жил со своей матерью.

Прежде, чем войти, Шугурский постучался в дверь.

— Войдите! — послышался голос старушки Гуманицкой.

Шугурский вошёл в опрятную комнату, где на всём виднелись следы заботливой женской руки и было так уютно. Ему всегда было завидно, когда он входил к Гуманицким, что он не может так устроить свою мать, потому что тех грошей, которые он ей уделяет из крохотного жалования, может хватить только на хлеб, да и то не досыта, так как у матери, кроме него, было ещё трое детей: два брата 17 и 10 лет и девочка 12 лет. Причём семья жила вдали от него, в уездном городе, где было дешевле, и брат Серёжа служил писцом в полиции, получая девять рублей.

— А мы ужинаем, присаживайтесь, закусите! — ласково обратилась к Шугурскому Гуманицкая, низенькая, толстенькая старушка с двойным подбородком и добрыми глазами.

— «Прошу, — сказал Собакевич»! — пригласил словами Гоголя хозяин, сидевший за столом и аппетитно уничтожавший яичницу.

У него было актёрское, бритое лицо с крупными губами и носом. Он был комиком и балагуром не только по наружности, но и в речах и поступках. Когда-то он мечтал об актёрской профессии, но обстоятельства заставили поступить иначе и сделали его почтовым чиновником. Дружба с Шугурским создалась у них, несмотря на разницу лет и положения по должностям, вследствие того, что оба были более интеллигентными в сравнении с другими служащими, так как Гуманицкий кончил семинарию, а Шугурский до 14 лет жил в качестве товарища в семье одного земского врача, воспитываясь наравне с его сыном. Врач перешёл на службу в столицу, а Шугурский возвратился в собственную семью. Сначала он мечтал продолжать учиться, но умер отец, бывший смотрителем почтовой конторы в уездном городе, и мальчику пришлось поступить в ту же почтовую контору сверхштатным служащим, а когда ему исполнилось 21 год, его зачислили в штат и перевели почтальоном в губернский город Липовецк.