Леонид Саксон - Принц Уэльский

Леонид Саксон

Принц Уэльский

Рассказ

На ту пору явился Law...

А. С. Пушкин

Лет пять назад я очутился в Москве без копейки денег. Меня приютил дядя комендант общежития Пролонгированных литературных курсов на улице Садриддина Айни, 4. Правда, когда я ехал к нему под дождем от метро "Беговая" (которое, по странному и смешному контрасту жизни, соседствует с "Полежаевской"), я еще не знал, что они "Пролонгированные". Да и не до того мне было. Лил такой дождь...

Однако про самого Садриддина Айни я, разумеется, слышал. Он зачинал таджикскую советскую - или, не исключено, казахскую советскую, но, по-моему, все-таки таджикскую - литературу. И он ее зачинал вместе с Горьким. Для чего приезжал в Москву. (Я почти уверен, что дело было именно так, а не, допустим, Горький приезжал в Таджикистан.) "Дорогой Садо,- сказал ему Горький,- сядем рядком и поговорим ладком". Этот момент изображен в вестибюле общежития во всю стену первого этажа, левее бюста Ленина, выцветшими от времени водяными красками на штукатурке. Лиц обоих классиков теперь уже не разглядеть - вместо них расплывшиеся коричневые пятна. Видно только, что и Айни, и Горький - оба в тюбетейках и что Алексей Максимович именно на этой фреске как-то особенно худ, высок и сутул.

- Ну и что же мне с тобой делать? Воды-то с тебя сколько, перемать...

- Не знаю, дядя. А только мне теперь больше некуда. Придумай что-нибудь, эта ведьма все новых денег требует! И уже только в долларах... Ну выручи. Ну пожалуйста! На три дня...

- На три дня, на три дня...- пробурчал дядя, шевеля усами и неприязненно глядя на меня. И вдруг взорвался: - Вырастили гуся! Разговаривает-то как, а? Дипломат ...ый! А через три дня родной дядя тебя должен на улицу выпнуть? Под дождь? Пришел с бедой - так и говори! Сто раз повторяли,- повернулся он к Горькому,- сто колов у этого гада на башке пообтесали, что так ему в конце концов и будет! Нет, полез...- И дядя перевел дух, словно ожидая ответа. Но так как ни оба классика, ни Ленин не торопились отвечать, а я лишь тупо разглядывал грязно-золотую надпись церковнославянской вязью "ДОРОГОЙ САДО! СЯДЕМ РЯДКОМ И ПОТОЛКУЕМ ЛАДКОМ!", дядя плюнул, еще раз внимательно оглядел нас четверых и, пробормотав: "Стихоплет!", начал действовать.

Пока я в его комнатке вытирался сухим полотенцем и пил чай, он обошел все полтора этажа (почему полтора - скажу чуть позже) и не раз с кем-то говорил. Я это знал через вентиляцию: она - стоило кому-либо в какой-либо комнате открыть рот - начинала глухо, эсхатологически гудеть, словно бы Везувий ворчал над обреченным городом Помпеи. Если б я себя получше чувствовал, мне на ум, наверное, пришло бы еще что-нибудь возвышенное: грозовые тучи, или шум моря, или орган. Но я был голоден, и мне показалось, что старый дом вроде как что-то проглотил и теперь задумчиво прислушивается к себе, чтобы решить: стоило ему это глотать или нет, и если нет, то не пора ли от этого избавиться?

Когда дядя вернулся, по его хмурому широкому лицу я понял: пищеварение далеко не закончено.

- Ну вот что,- сказал он, пристально оглядев свой стул и затем садясь,это все чепуха, что я ходил. Мог и не ходить. Сунуть тебя я, конечно, в любую комнату сунул бы - со мной никто ссориться не будет. И матрац найдем... Но через два дня узнает Праскухин. Ведь у всего вашего брата пер... пер...- Он сморщил лоб и пощелкал пальцами.- Слово забыл! Хорошо один ваш критик сказал недавно в актовом зале, когда речь толкал... ну, еще про стрижку такое говорят...

- Перманентная? - осторожно выглянул я из-за бутерброда.

- О! Точно. Перманентный словесный понос. До того он это прав, что я, пожалуй, запишу на память... Словом, узнает Праскухин, и мы с тобой оба под дождь пойдем.

- Что же делать?

- Не знаю!

И я сразу понял: знает. Но борется с собой.

- Я уйду,- почти искренне сказал я.- Не хочу я, чтобы вас из-за меня...

- Помолчи, Тургенев... Дай подумать.

Думал он минуты две, крутя головой, и наконец решился:

- Значит, так. Я тебе скажу большую тайну. Точнее, ничего я тебе, перемать, не скажу, а просто поселю тебя с одним мужиком. Он тебя не тронет, и ты его не тронешь. Авось поладите... Он сейчас спит.- Дядя почтительно поглядел на потолок в зеленых водяных разводах.- Ему по ночам язык чесать не приходится, у него работа тяжелая. Я ему утром покланяюсь, чтоб пустил тебя в уголок, а там, через месяц-другой, может, поселим тебя легально...

- Дядя! Милый! Спасибо...- Я вскочил и крепко пожал ему руки.

В ту же секунду передняя левая ножка стула скользнула вбок под углом сорок пять градусов и дядя со сдавленным "Ыып!" очутился на полу.

Следующие пять - семь минут я описывать не буду, да и что они меняют по существу? Это мой дядя, и другого мне не надо. Вскоре мы уже поднимались на второй этаж.

- Никто не знает, что он тут живет,- шептал дядя из темноты.- У нас с ним условие такое. Да никто бы и не разрешил: то крыло опасно для жизни. Ни СЭС, ни пожарники не велят... Если б я простенок кирпичный не сложил - закрыли бы всю общагу. Я там официально держу санфаянс и мелкий инвентарь.

- А фактически? - осмелел я.

- Увидишь...

Мы прокрались по спящему чернильно-лунному этажу к железной двери с крохотной замочной скважиной. Я ожидал, что дядя зашарит по карманам в поисках ключа. Но он, убедившись, что вокруг никого, вдавил в стену один из кирпичей, примыкающих к дверному косяку, сунул руку в темное отверстие, отодвинул внутренний засов и лишь затем пустил в ход ключ. Хорошо смазанные петли не издали ни звука.

"Словно к людоеду в пещеру",- подумал я, и в голове у меня завертелись какие-то пилы, крючья, бочки с серной кислотой, а в центре всего, как водится, мой обезображенный труп. Но в темном гротике, где с потолка стеклянно капала вода, поэтическое воображение утихло. Здесь ничего не было, кроме груды битых унитазов, ржавых тазообразных емкостей и каких-то пыльных бутылей с темными жижами - не иначе как старыми красками и олифами.

- А где же?.. - начал я, хотя едва ли это было умно - спрашивать, где тот, кто съест меня.

Дядя обогнул пылящиеся в темноте пиренеи и, подойдя к задней стене сокровищницы, пригляделся к ней. Я пригляделся тоже и увидел темную щель в штукатурке. Пролезть в нее, по-моему, могла бы разве что муха, но дядя как-то наклонился, вставил в верхнюю часть щели плечо, а в нижнюю - ногу и начал исчезать.

- Давай! - сипло бросил он мне.

Я заскребся следом, жалея о своем единственном приличном костюме, но, к моему удивлению, почти не запачкал его. При ввинчивании под нужным углом щель резко и сразу расширялась. В глаза мне ударил слабый свет, а ноздрей коснулся ароматный запах, отгоняющий сырость и гниль. Я поставил ногу на что-то сухое и мягкое и огляделся.

Мы находились в небольшой теплой комнате, оснащенной мощными электрокалориферами и с окном, закрытым явно недешевыми металлическими жалюзи. Здесь не было ни сталактитов, ни грибка, хотя желтые разводы на потолке и слабый запах плесени еще боролись за существование. Ни мебели, ни вещей. Только на полу лежал толстый пушистый ковер из волокнистого, очень нежного синтетика. В центре ковра помещался огромный матрац с подушкой, а на матраце, укрывшись стеганым одеялом, кто-то спал. У изголовья спящего горела желто-розовым светом тайваньская лампа, и в ее овальном царстве я заметил два темных продолговатых предмета, стоящих по обе стороны подушки. "Сигнализация?" - подумал я, но сладкий и свежий запах, исходивший от предметов, заставил меня вглядеться: это были флаконы дезодорантов со снятыми колпачками.

- Ничего себе...- растерянно сказал я, сам еще толком не осознав, что именно меня так поразило, и повернулся к дяде. Но мой суровый родич, вытянув шею, как мать над колыбелью, уже склонился над матрацем.

- Петенька,- заискивающе прошептал он,- вы бы на секундочку не проснулись? А?

Высунувшись из-за его плеча - взглянуть на "Чикатило",- я был потрясен. В розово-желтом круге света на подушке покоилась голова сладко спящего мальчика лет четырнадцати-пятнадцати. Ни в бледном лице, ни в спутанных волосах цвета свежей соломы, ни в беспомощно приоткрытых губах не было ничего не только людоедского, но даже просто уличного. Передо мной лежал школьник-аккуратист, лучшая флейта района и "кумир семьи", как гадливо выражается по поводу этих замечательных созданий отечественная педагогика.

- К... кто это? - как во сне спросил я. Мальчик глубоко вздохнул и, повернувшись на спину, открыл серые, ничего не видящие глаза.

- Это, Петенька, мой племянничек... тихий такой, ненавязчивый... Обокрали его на Киевском вокзале худые люди, последние деньги вынули, ночевать не на что... Уж позвольте ему пару ночей в комнатке за питомником голову приклонить! Я за него ручаюсь, а с вас, голубчик, брать за те дни, пока он тут, буду половинную денежку. А?

Я был так поражен льстивым дядиным голосом и "Киевским вокзалом", что окончательно уверился - передо мной лежит какое-то юное чудовище, сумевшее поработить нахрапистого деревенского мужика. И, когда мальчик, сонно глянув на меня, пробормотал что-то жалобно-невнятное и закрылся одеялом - спать, мол, дайте! - а дядя обрадованно засуетился у его ложа, я как-то не ощутил в себе радости.