Аркадий Аверченко - Караси и щуки

— Хотите пойти на выставку новаго искусства? — сказали мнѣ.

— Хочу, — сказалъ я.

Пошли.

- Это вотъ и есть выставка новаго искусства? спросилъ я.

— Эта самая.

- Хорошая.

Услышавъ это слово, два молодыхъ человѣка, долговязыхъ, съ прекрасной розовой сыпью на лицѣ и изящными деревянными ложками въ петлицахъ, подошли ко мнѣ и жадно спросили:

— Серьезно, вамъ наша выставка нравится?

— Сказать вамъ откровенно?

— Да!

— Я въ восторгѣ.

Тутъ же я испыталъ невыразимо пріятное ощущеніе прикосновенія двухъ потныхъ рукъ къ моей рукѣ и глубоко волнующее чувство отъ созерцанія небольшого куска рогожи, на которомъ была нарисована пятиногая голубая свинья.

- Ваша свинья? освѣдомился я.

- Моего товарища. Нравится?

- Чрезвычайно. Въ особенности, эта пятая нога. Она придаетъ животному такой мужественный видъ. A гдѣ глазъ?

- Глаза нѣтъ.

- И вѣрно. На кой чортъ, дѣйствительно, свиньѣ глазъ? Пятая нога есть — и довольно. Не правда ли?

Молодые люди, съ чудеснаго тона розовой сыпью на лбу и щекахъ, недовѣрчиво поглядѣли на мое простодушное лицо, сразу же успокоились, и одинъ изъ нихъ спросилъ:

— Можетъ, купите?

- Свинью? Съ удовольствіемъ. Сколько стоить?

- Пятьдесятъ… — Было видно, что дальнѣйшее слово поставило лѣваго молодого человѣка въ затрудненіе, ибо онъ и самъ не зналъ — чего пятьдесятъ: рублей или копеекъ? Однако, заглянувъ еще разъ въ мое благожелательное лицо, пріободрился и смѣло сказалъ: — Пятьдесятъ ко… рублей. Даже, вѣрнѣе — шестьдесятъ рублей.

- Недорого. Я думаю, если повѣсить въ гостиной, въ простѣнкѣ, будетъ очень недурно.

- Серьезно, хотите повѣсить въ гостиной? — удивился правый молодой человѣкъ.

— Да вѣдь картина же. Какъ же ее не повѣсить!

— Положимъ, вѣрно. Дѣйствительно, картина. A хотите видѣть мою картину: «Сумерки насущнаго»?

— Хочу.

- Пожалуйте. Она вотъ здѣсь виситъ. Видите ли, картина моего товарища «Свинья, какъ таковая» написана въ старой манерѣ, красками; a я, видите ли, красокъ не признаю: краски связываютъ.

- Еще какъ, — подхватилъ я. Ничто такъ не связываетъ человѣка, какъ краски. Никакого отъ нихъ толку, a связываютъ. Я зналъ одного человѣка, котораго краски такъ связали, что онъ долженъ былъ въ другой городъ переѣхать…

— То-есть, какъ?

— Да очень просто. Мильдяевымъ его звали. Гдѣ же ваша картина?

— A вотъ виситъ. Оригинально, не правда ли?

Нужно отдать справедливость юному маэстро съ розовой сыпью — красокъ онъ избѣгнулъ самымъ положительнымъ образомъ: на стѣнѣ висѣлъ металлическій черный подносъ, посрединѣ котораго была прикрѣплена какимъ-то клейкимъ веществомъ небольшая дохлая крыса. По бокамъ ея меланхолически красовались двѣ конфектныхъ бумажки и четыре обгорѣлыхъ спички, расположенныхъ очень пріятнаго вида зигзагомъ.

- Чудесное произведеніе, — похвалилъ я, полюбовавшись въ кулакъ. Сколько въ этомъ настроенія!.. «Сумерки насущнаго»… Да-а… Не скажи вы мнѣ, какъ называется ваша картина, я бы самъ догадался: э, молъ, знаю!.. Это не что иное какъ «Сумерки насущнаго»! Крысу сами поймали?

— Самъ.

- Чудесное животное. Жаль, что дохлое. Можно погладить?

- Пожалуйста.

Я со вздохомъ погладилъ мертвое животное и замѣтилъ:

- A какъ жаль, что подобное произведеніе не прочно… Какой-нибудь тамъ Веласкезъ или Рембрандтъ живетъ сотни лѣтъ, a этотъ шедевръ въ два-три дня, гляди, и испортится.

— Да, — согласился художникъ, заботливо поглядывая на крысу. — Она уже, кажется, разлагается. A всего только два дня и провисѣла. Не купите ли?

— Да ужъ и не знаю, — нерѣшительно взглянулъ я на лѣваго. — Куда бы ее повѣсить? Въ столовую, что ли?

- Вѣшайте въ столовую, согласился художникъ. Въ родѣ этакого натюръ-морта.

— A что, если крысу освежать каждые два-три дня? Эту выбрасывать, a новую ловить и вѣшать на подносъ?

- Не хотѣлось бы, поморщился художникъ. Это нарушаетъ самоопредѣленіе артиста. Ну, да что съ вами дѣлать! Значитъ, покупаете?

- Куплю. Сколько стоить?

- Да что же съ васъ взять?.. Четыреста… — Онъ вздрогнулъ, опасливо поглядѣлъ на меня и со вздохомъ докончилъ: Четыреста… копеекъ.

- Возьму. A теперь мнѣ хотѣлось бы пріобрѣсти что-нибудь попрочнѣе. Что-нибудь этакое… неорганическое.

— «Американецъ въ Москвѣ» не возьмете ли? Моя работа.

Онъ потащилъ меня къ какой-то доскѣ, на которой были набиты три жестяныхъ трубки, коробка отъ консервовъ, ножницы и осколокъ зеркала.

— Вотъ. Скульптурная группа: «Американецъ въ Москвѣ». По-моему, эта вещица мнѣ удалась.

- A еще бы! Вещь, около которой можно заржать отъ восторга. Дѣйствительно, эти пріѣзжающіе въ Москву американцы, они тово… Однако, вы не безъ темперамента… Изобразить американца въ родѣ трехъ трубочекъ…

- Нѣтъ, трубочки — это Москва! Американца тутъ, собственно, нѣтъ; но есть, такъ сказать, слѣды его пребыванія…

- Ахъ, вотъ что. Тонкая вещь. Масса воздуха. Колоритная штукенція. Почемъ?

— Семьсотъ. Это вамъ для кабинета подойдетъ.

- Семьсотъ… чего?

— Ну, этихъ самыхъ, не важно. Лишь бы наличными.

Я такъ былъ тронутъ участіемъ и доброжелательнымъ ко мнѣ отношеніемъ двухъ экспансивныхъ, экзальтированныхъ молодыхъ людей, что мнѣ захотѣлось хоть чѣмъ-нибудь отблагодарить ихъ.

- Господа! Мнѣ бы хотѣлось принять васъ y себя и почествовать, какъ представителей новаго чудеснаго искусства, открывающаго намъ, опустившимся, обрюзгшимъ, необозримыя свѣтлыя дали, которыя…

- Пойдемте, — согласились оба молодыхъ человѣка съ ложками въ петлицахъ и миловидной розовой сыпью на лицахъ. — Мы съ удовольствіемъ. Насъ уже давно не чествовали.

- Что вы говорите! Ну, и народъ пошелъ. Нѣтъ, я не такой. Я обнажаю передъ вами свою бѣдную мыслями голову, склоняю ее передъ вами и звонко, прямо, открыто говорю: «Добро пожаловать!»

- Я съ вами на извозчикѣ поѣду, — попросился лѣвый. — A то, знаете, мелкихъ что-то нѣтъ.

— Пожалуйста! Такъ, съ ложечкой въ петлицѣ, и поѣдете?

- Конечно. Пусть ожирѣвшіе филистеры и гнилые ипохондрики смѣются — мы выявляемъ себя, какъ находимъ нужнымъ.

- Очень просто, согласился я. — Всякій живетъ, какъ хочетъ. Вотъ и я, напримѣръ. У меня вамъ кое что покажется немного оригинальнымъ, да вѣдь вы же не изъ этихъ самыхъ… филистеровъ и буржуевъ?

- О, нѣтъ. Оригинальностью насъ не удивишь.

- То-то и оно.

Пріѣхали ко мнѣ. У меня уже былъ кое-кто: человѣкъ десять-двѣнадцать моихъ друзей, пріѣхавшихъ познакомиться поближе съ провозвѣстниками новаго искусства.

- Знакомьтесь, господа. Это все народъ старозавѣтный, закоренѣлый, вы съ ними особенно не считайтесь, a что касается васъ, молодыхъ, гибкихъ піонеровъ, то я попросилъ бы васъ подчиниться моимъ домашнимъ правиламъ и уставамъ. Раздѣвайтесь, пожалуйста.

— Да мы уже пальто сняли…

— Нѣтъ, чего тамъ пальто. Вы совсѣмъ раздѣвайтесь.

Молодые люди робко переглянулись:

— А… зачѣмъ же?

- Чествовать васъ будемъ.

— Такъ можно вѣдь такъ… не раздѣваясь…

- Вотъ оригиналы-то!! Какъ же такъ, не раздѣваясь, можно вымазать ваше тѣло малиновымъ вареньемъ?..

— Почему же… вареньемъ?.. зачѣмъ?

— Да ужъ такъ y меня полагается. У каждаго, какъ говорится, свое. Вы вѣшаете на подносъ дохлую крысу, пару карамельныхъ бумажекъ и говорите: это картина! Хорошо! Я согласенъ! Это картина. Я y васъ даже купилъ ее. «Американца въ Москвѣ» тоже купилъ. Это вашъ способъ. A y меня свой способъ чествовать молодые многообѣщающіе таланты: я обмазываю ихъ малиновымъ вареньемъ, посыпаю конфетти и, наклеивъ на щеки два куска бумаги отъ мухъ, усаживаю чествуемыхъ на почетное мѣсто. Ѣсть вы будете особый салатъ, приготовленный изъ кусочковъ обоевъ, изрубленныхъ зубныхъ щетокъ и теплаго вазелина. Не правда ли, оригинально? Запивать будете свинцовой примочкой. Итакъ, будьте добры, раздѣньтесь. Эй, люди! Приготовлено ли варенье и конфетти?

— Да, нѣтъ! Мы не хотимъ… Вы не имѣете права…

— Почему?!!

— Да что же это за безсмыслица такая: взять живого человѣка, обмазать малиновымъ вареньемъ, обсыпать конфетти!.. Да еще накормить обоями съ вазелиномъ… Развѣ можно такъ? Мы не хотимъ. Мы думали, что вы насъ просто кормить будете, a вы… мажете. Зубныя щетки, рубленыя, даете… Это даже похоже на издѣвательство!.. Такъ нельзя. Мы жаловаться будемъ.