Надежда Лухманова - Звёзды

Михаил Сергеевич Маршев, в чичунчевой паре, с расстёгнутым воротом шёлковой рубашки, стоял на большой террасе барского деревенского дома, ушедшего своими боковыми флигелями в громадный сад. На балюстраду террасы, на её тонкие колонки со всех сторон напирала и лезла ползучая зелень, сочные, ярко-зелёные листья хмеля, как в пьяном задоре, бежали на самую крышу. Тёмно-красные и ярко-жёлтые колокольчики настурции, просунув головки, старались заполнить собою все щели и прорези листвы, лиловые серёжки фуксии всюду висели целыми гроздями. С ближайших куртин, как из громадных курильниц, белые и красные розы лили свой тяжёлый слащавый аромат.

Сад утопал в вечерних сумерках, деревья теряли свои силуэты, смешиваясь в одну компактно-волнистую тень. Где-то шумел ручей. Наступал тот неопределённый, волшебный час, когда ночь крадётся за угасающим днём, накидывая на него свой таинственный покров. Изредка пробегавший ветерок шелестел травой, подымал кругом нежный, таинственный шёпот и снова замолкал, припав за деревьями. На тёмном густо-синем небе появлялись золотые звёзды, где-то проснувшаяся пичуга мелодично кликнула своего запоздавшего друга и — всё смолкло.

Михаил Сергеевич стоял, глядел в глубь дремавшего сада, дышал широко всею грудью, и ему казалось, что жизнь остановилась, задержалась, как в сказочной грёзе, что он переживает минуты высшей гармонии человека с природой, когда наслаждение граничит с какою-то нервною, ноющею болью, и всё это оттого, что сегодня…

Маршев приехал в деревню по горячей просьбе товарища по университету, Николая Николаевича Колчина. В сущности, они никогда не были ни друзьями, ни даже товарищами в точном смысле слова, но кончили курс вместе на одном факультете, расцеловались за прощальным обедом и, месяц тому назад, встретившись случайно в ближайшем городке, заговорили, разговорились, и Колчин затащил к себе в деревню Маршева.

Семья Колчина состояла из трёх человек: самого Николая Николаевича, здорового парня, с красным большим ртом, белыми, крепкими зубами, с короткой щетиной густых чёрных волос и с весёлыми, узкими карими глазами, его жены Евгении Фёдоровны и сестры его Нюши, девушки 15 лет, умиравшей от чахотки.

Колчин любил жену, но обожал, боготворил свою Нюшу, он глядел ей в глаза, подстерегая всякое мимолётное желание или страдание. В жаркие дни, когда в полях звенела коса, и стрекотали встревоженные кузнечики, он относил её или на душистые волны только что скошенного сена, или в лес на зелёный бархатный мох, под чёрную тень громадных дубов, и туда же тащил и жену и товарища; а как только небо начинало пить зной засыпавшей земли, и предвестником тумана на полях вился серый дымок, укутав девочку мягким пледом, он бережно, любовно переносил её в большую библиотеку, куда обыкновенно по вечерам собиралась вся семья, и там окружал её книгами, гравюрами, тщательно задрапировывая кружевным абажуром свет высокой лампы, стоявшей в изголовье её кушетки. Когда девочка начинала дремать, он сам относил её в спальню и сдавал на руки Дуняше, пожилой, верной прислуге, давно жившей в доме.

Колчин с 5 лет рос без отца и так же обожал свою мать, которая несколько лет тому назад, таким же жарким летом, умерла в чахотке, на руках сына, приехавшего на каникулы. Нюша, его единственная сестра, здоровая, весёлая, с 13 лет стала хиреть, чахнуть и это лето, по словам доктора, должна была уйти за матерью.

Колчин женился два года тому назад, ещё в Петербурге, когда Нюша была здорова и училась в институте. Получив большое наследство от умершего дяди, он уехал с женой в деревню, а через год взял к себе и Нюшу, встревоженный письмом от институтского доктора, извещавшего его о состоянии сестры.

Михаил Сергеевич Маршев приехал вовремя, он должен был развлекать Евгению Фёдоровну. Честный, спокойный, прямой характер Николая Николаевича исключал всякую возможность о подозрении, и Евгения Фёдоровна могла свободно гулять, играть на бильярде, кататься верхом с молодым человеком.

Когда Маршев увидел первый раз Евгению Фёдоровну, она даже не понравилась ему, он нашёл её слишком «статуйно» красивой. Высокая, изящно, но крепко сложенная, лицо смугло-матовое, густые, прямые волосы, чёрные, с красноватым отливом на солнце, глаза тёмные, без блеска, бархатные, мягкие, не отражавшие ни одной мысли, но только по временам загоравшиеся страстью, негой и лаской. Михаил Сергеевич поселился у своего товарища без малейшей идеи нарушить его покой. По природе враг всяких сомнительных побед, считая подлостью во зло употребить так радушно предложенное ему гостеприимство, он сразу решил поставить себя в границы приятного, весёлого, отнюдь не назойливого гостя, но, чем более он избегал Евгению Фёдоровну, тем чаще он встречал её на своём пути. Неглупый от природы, он, почуяв опасность, понял, что добродетель состоит скорее в том, чтобы не дать возникнуть искушению, нежели, в том, чтобы устоять перед ним, и решил бежать; но он имел неосторожность громко высказать за столом своё намерение уехать. Лицо Евгении Фёдоровны потемнело, она опустила густые ресницы и из-под них тяжёлым, чёрным взглядом следила за мужем; глаза её снова открылись и потемнели только тогда, когда ока убедилась, что причина этого решения лежит не в нём. Николай Николаевич горячо и искренно уговаривал друга остаться.

— Подожди, Михаил Сергеевич, хоть недели две, дай отойти «страде», а то жена со скуки совсем мне врагом сделается, она и так сердита на меня, что я её запер в деревне. Да и притом… — Колчин встал из-за стола, тщательно вытер салфеткой усы, затем вынул надушенный платок, ещё раз провёл им по губам и поцеловал руку жены.

— Пойдём-ка в сад, выкурим сигару, — сказал он, беря под руку Маршева. — И притом, — продолжал он, когда они были совершенно одни, — Нюша угасает с каждым днём, как это ни печально, но развязка приближается. Умоляю тебя, поживи с нами, развяжи мне руки, чтобы я мог отдавать сестрёнке всякую свободную минуту.

Маршев остался. Когда, потушив сигару, он медленно брёл в комнаты, из-за большего сиреневого куста навстречу ему вышла Евгения Фёдоровна и на ходу, не подымая на него глаз, не понижая тона, просто и как бы в пространство проговорила:

— После обеда, в шесть часов, будьте на террасе! — и прошла дальше.

Маршев был ошеломлён и едва дошёл до крыльца, как его охватила злость.

— Что это? Банальная интрига? Месяц знакомы — и роман! Да чем он, Маршев, лучше, красивее Николая? Своей белокурой гривой, да глазами саксонской лазури? Так это, значит, ради контраста, что ли? Или надо возбудить ревность Николая? Оживить его чувство, заглушённое заботами о сестре и хозяйством? Дурит барыня, и сегодня же, в шесть часов, он ей это выскажет самым грубым, бесцеремонным образом.

От двух часов дня до шести вечера голова его работала, он составлял фразы, которые скажет «она», и те, которые он даст ей в ответ.

Уже в шесть часов, стоя на террасе, слыша лёгкий свист её шёлковых юбок, он в сотый раз говорил себе: «она скажет…» Она пришла и — ничего не сказала; одним, почти грубым движением она взяла в обе руки его голову, повернула к себе, обожгла его широким, властным взглядом, горячо, страстно, долго поцеловала его в самые губы и прошла дальше.

Ошеломлённый, пьяный от страстного волнения, весь дрожа, Маршев стоял, ухватившись рукою за перила, безжалостно зажав под ладонями целую семью бледно-розовых барвинок.

День таял в объятиях ночи. Из заглохшего сада на Маршева бежали густые сумерки, сердце его страшно билось, в ушах шумела молодая кровь, он ничего не понимал, не видел, не слышал, как «её» громкий, весёлый голос нёсся к нему с верхнего балкона.

— Михаил Сер-ге-е-вич, пора пить ча-ай… чай!..

Третий призыв долетел до него. Он рванулся и прошёл, но не в столовую, а в свою угловую комнату, чтоб выпить стакан воды и прийти хоть немного в себя.

К чаю он вышел с твёрдым намерением объясниться. Объясниться ему не пришлось ни сегодня, ни завтра, ни целую неделю.

Евгения Фёдоровна избегала его без аффектации, казалось, просто в силу независящих от неё обстоятельств, он совсем не мог говорить с нею наедине, он видел только печальный, мягкий блеск её бархатных глаз, улавливал новую, точно надорванную ноту в её звучном голосе, в поникнувшей головке, в усталой позе читал борьбу и страстную тоску прелестной женщины, он как бы под влиянием гипноза терял силы. Убеждения путались, кровь начинала говорить громче рассудка, страсть подавляла убеждения, он мучился, не зная чего желать, как поступать, и, инстинктивно, искал покоя у Нюши. Девочка, видимо, уходила из этой жизни, голос её был слаб и только по временам звенел так странно, точно её узенькая, нежная грудь была пустая скрипичная дека. Тёмно-серые глаза девочки стали громадными и то светились усталою тихою грустью, то странно, лихорадочно, блестели, жадно приглядываясь к жизни и её неразгаданным тайнам. Любимым занятием Нюши был тот мир, в который она, по её словам, уходила, мир неба, его звёзд и созвездий.