Сигизмунд Кржижановский - Фантом

Паре глаз, случайно забрёдшей дальше заглавия, на эти вот строки, – тут нечего делать. Пусть глаза – чьи б они ни были – поворачивают обратно. В последующем тексте нельзя будет сыскать фантомов, порождённых бредом и сном, равным образом, рассказ пройдёт мимо фантомов аллегорических и символических: объект его – архипрозаичный, из дерева, резины и кожи, так называемый _медицинский фантом_. Точнее: одна из существеннейших его принадлежностей. Ну вот, и не надо дальше, отдёргивайтесь с строк -оставьте меня наедине с моим рассказом.

Впрочем, я буду лишь пересказчиком: мне принадлежат только слова, а факты ему – Двулюд-Склифскому. Проверить его бытие, невыдуманность поставщика фактов, чрезвычайно просто: стоит лишь фантазии – дойти до этого вон слипшегося из кирпичей и труб дома. Тут фантазии надо стать на цыпочки и дотянуться глазами до одного из окон седьмого этажа, под самую покрышь громады. Навстречу её глазам и рассвету под невыключенным жухло-жёлтым электрическим пятном – квадрат стола, поверх него – квадрат раскрытой книги, поверх книги – щекой и ухом в буквы со стянутыми веками и сонно расползшимся ртом голова Двулюд-Склифского. Рассвет крепчает – и сейчас уже можно рассмотреть те из слов поверх плоской бумажной подушки, которые не попали под притиск головы:

«…и после того, как родовой канал фантома будет загнут наподобие рыболовного крюка, фантому изготовляются бёдра и мягкие части, которые, подобно мягкой мебели, набиваются волосом и мочалом и обтягиваются холстом. После этого прибор обшивается вымоченной и размягченной кожей и в него, имитируя Labia majora, вделывается щелеобразно разрезанная резиновая пластина толщиною в четыре-пять миллиметров (резина берётся серая, сплошная, какая идёт обычно на подклейку подошв). Теперь, когда главную составную часть аппарата, его, так сказать, душу, можно считать готовой, необходимо сладить…» – но «сладить» упёрлось в макушку спящего и дальнейший текст ныряет под всклокоченные волосы спящего, огибая какими-то «принадл… хотя и не… способ проф. Шульце… просп…» выпуклую линию лба и горбину носа с ритмически вздувающейся и опадающей ноздрёй.

Что это? За стеной зашлёпали туфли, загудел – металлическим шмелем -примус, а колун, втискиваясь в полено, начал с ним глухую и гулкую возню на кухонном полу. Двулюд-Склифский вздрагивает, сдёргивает голову со строк и протирает глаза. Дочитаю: нет, – Двулюд захлопнул книгу и позёвывая подходит к умывальнику. Затем шесть металлических орлов вклёвывается в шесть петель серой студенческой куртки. За стеной слева часы, с ржавым прихрипом, кашляют девять раз кряду. Мой поставщик фактов прячет приглаженные вихры под синий околыш фуражки и толкает дверь. Теперь фантазии надо опуститься на пятки и глядеть в оба: действие предоставляется Двулюд-Склифскому.

Дверь в аудиторию глухой доской отделяла зачёркнутые номера от незачёркнутых. Дюжина незачёркнутых бродила около надверного списка, влистываясь в книги, налипая спинами и локтями на стены и выступы подоконников. От времени до времени истёртая ручка шевелилась и дверные створки, разомкнувшись, выпускали отэкзаменовавшегося. «Следующий».

Склифский переступил порог. Сверху – белые разлёты свода. Ниже глаз -обвислое, в чернильных пятнах, зелёное сукно. Слева – мучительно шевелящиеся лопатки студента, наклонившего пунцовые уши навстречу вопросам экзаменатора. Стул под студентом, встав на передние ножки, изгибью задних лягал воздух. Из-за его спины нет-нет взмётывались манжеты приват-доцента и в гулкое гуденье из-под ворошащихся лопаток вцеживался острый говорок. Стул у правого выступа стола был свободен. Красное вздутое лицо под седыми иглами моргнуло Двулюду из-под очков: тяните. Он подошёл и перевернул картонный квадрат: 39.

– Что там у вас? М-мм… «фантом; его принадлежности; основные упражнения». Так. Никита.

Расторопный служитель метнулся к препарату, и на Двулюд-Склифского, повизгивая колёсиками, покатился, пяля деревянные обрубки ног и раскачиваясь холщовыми бёдрами над ввинченными в табурет винтами, фантом.

– Что вам известно об акушерской кукле или заменяющем её…

Учебник заворошился в Двулюде и стал швыряться строчками:

– Кукла, изготовляющаяся обычно из резины и бумажных прослоек, современной практикой оставлена. При изучении наложения щипцов – в случаях головного положения, особенно при прямом диаметре – пользуются обыкновенным кожаным мячом с впрессованной в него паклей, – в случаях же более сложных тракций прибегают к трупику мёртворожденного, соответственным образом инъецированному и подготовленному.

– Вот-вот. Никита.

И Никита, забежав с другого конца стола, пододвигал стеклянную ванну, за толстыми гранями которой, втиснув лилово-белые ладони и пятки во вспучившееся проглицериненное тельце, растревоженная толчками, по темя в спирту, сонно раскачивалась «принадлежность» фантома.

Пальцы профессора зашуршали в седых иглах:

– Ну вот. Прооперируем. Положение четвёртое. Лицевое предлежание. Диаметр головы чуть скошен. Приготовьтесь – и спокойненько.

Никита, ободряюще склабясь на студента, свесил свои длинные руки над стеклянной купелью и подшепнул:

– Фифка.

Двулюд понял: и у этого сотню раз отрождавшегося трупика, покорно – из щипцов в щипцы – моделирующего роды, было своё невесть кем придуманное имя. Не сводя глаз с младенца, Двулюд-Склифский надел резиновые перчатки и проверил защёлк щипцов. Тем временем голова Фифки показалась из-за стеклянного края: круглый лоб его был в охвате из вдавленин – десятки щипцов, уже протащивших его сквозь фантом, казалось, – прежде жизни -одели голову нерождённого в страдальческий венец из багрово-сизых язв; веки его – меж синих кругов – были плотно сжаты; из ротовой щели капала слизь и спирт.

Скользким движением Никита вставил препарат в раскрытую тазовую полость фантома: тот шевельнул ногами и напружился, скрипя стойкой. Двулюд, нагнувшись к прибору, ввёл – осторожной прощупью – навстречу темени Фифки – сначала указательный и безымянный левой руки, держа большой палец на оттяжке: тотчас же прощупался стреловидный шов и верхний край уха. Правая рука подвела сначала одну, затем другую ложку щипцов, тотчас же крепко втиснувшихся в виски фантому. Защёлкнулся замок – и в эту-то секунду -Двулюд явственно услышал – там, внутри, за резиновой щелью, что-то тонко и жалобно вспискнуло. Не улавливая причины, студент выпустил щипцы и поднял глаза к профессору. Но профессор смотрел куда-то мимо и вдруг, гневно помотав бородкой, сорвался с места навстречу голосам за дверью; тотчас же голова его провалилась в дверную щель, выкрикивая что-то о шуме, о безобразии, о «чёрт знает что», о науке и мальчишках. Никита, вытянув шею к порогу, сопереживал. Но Двулюду вся эта внезапная сумятица была уже еле внятна и как сквозь муть, вернувшись глазами к фантому, он теперь видел: защёлкнувшиеся щипцы, растягивая резину, плавно вращаясь по спирали, с тихим чавком ползли наружу из фантома; за ними – толчок к толчку – голова, а там плечо, топырящийся локоть, перетяжки ножек. Тельце свисло, качнулось и, боднув щипцами половицу, мягким шлёпом оземь. Студент стоял в полной растерянности, не понимая и не пробуя понять.

Громко ударила дверь, и профессор, отшумев и отнегодовав, победоносно прошествовал к столу:

– Что там у вас? Ага. Готово? Тэк. Удовлетворительно будет, или не весьма? Убрать это.

Опережая Никиту, Двулюд-Склифский, с неожиданным для самого себя проворством, расцепил щипцы и, схватив тельце поперёк, опустил его меж стеклянных стен: что-то больно ухватило его за палец, – он вырвал руку -на поверхности спирта булькнули пузырьки: никто ничего не заметил. Препарат вдвинули назад, в затенённый угол аулы. Фантом, распялив ноги, ждал следующего. Склифский, стиснув прыгающие челюсти, выскользнул в дверь. Его обступили – что спрашивает, трудно ли, легко ли: не отвечая, – мимо.

И сразу же дни завертело, как крылья мельницы. Экзамен был последним. В двое суток предстояло уложиться, наладить дела, оторваться от города, уехать. А тут ввертелась сумятица проводов, товарищеских пьянок и всяческой традиционной бестолочи. Двулюд-Склифскому десятками ладоней жало ладонь, проспиртованными губами тыкалось в губы, он подпевал «Гаудеамусу», качал, его качали, качало на рессорах – с ухаба на ухаб, из кабака в кабак. К концу второй ночи сумятица завезла к каким-то крашеным бабам. И тут -нежданно для себя – сквозь путаницу дёргающихся в пальцах тесемок, хихиканье и шорох слов – вдруг предстал ему раскоряченный, осклизло холодный и мёртвый фантом. Склифский, мгновенно протрезвев, оборвал скоропостижный роман, шагал петлями переулков и думал: «Тянул я его, или он сам, – щипцами или…»