Липскеров Дмитрий
Окно для наблюдателя
Я сижу в плюшевом кресле, запрокинув голову на спинку. Глаза закрыты, волосы прилипли ко лбу… Жара…
Она проходит, слегка касаясь моей ноги. Нога подогнута и затекла… Она касается ноги, и лодыжку щиплет. Рядом с креслом валяется сползший с ноги носок. Я вижу, как она наступает на него — полосатый и несвежий…
Она поет заунывную песню.
С грудью белой, пахнущей огурцом, с ногами полными и тоже белыми ТОСКА.
Застывшее в мертвой точке солнце, жар от асфальта, на столе второй час кофе — отдымивший и киснущий на глазах, и руки, как будто отдавшие все силы, безвольно лежат на подлокотниках.
За окном пейзаж. Но он скрыт густой пыльной листвой. Жить в первом этаже — тоска. Постоянные сумерки, постоянное ощущение кончины.
Не тоскуют только блондины. Они всегда веселы и, наверное, глупы. Большие, полные женщины, стремясь избежать тоски, травят свои волосы перекисью, и смотреть на них — белых, но все равно тоскующих — печально. Тоска у них во всем: и в маленьких глазках, подведенных обычно синим, и под мышками в виде темных кругов, и в лоне, скрытом тяжелым животом.
Умное большинство в дни летнего равноденствия — в тоске. В эти дни душа обязательно болеет, как женщина естественной болезнью. Душа температурит, капризничает, плачет и может незаметно умереть — вылететь через ухо и оставить тело ледяным. Ее уже ничем не поймаешь, никакими ловушками, никакими увещеваниями не загонишь обратно в холод.
В столь милый другим день, с отцветающей сиренью и зацветающей черемухой, кажется, что все кончилось до сроку, что все додумано до сроку, что ничего уже не зародится путного — ни мысль, ни идея, и так до конца придется только вспоминать, что когда-то ты мыслил, рождал идеи… И страх такой, что хочется пустить пулю в лоб и смотреть, как разлетается ненужная голова, и ковыряться в ней пальцем, чтобы убедиться в правильности произведенного выстрела — в ней действительно пустота… И тогда нужно взорвать день — с его черемухами, с голубизной неба, с девушками, улыбающимися клубничными губами…
Все тело стало дряблым, оно неприятно самому себе, пища раздражает, курение лишь корябает горло… Все не в радость, все — в боль…
В ее руках кусок мыла выглядит кирпичом — такие тонкие у нее пальцы…
Она никогда не тоскует, хоть и не блондинка. Она лишь красит волосы в белый цвет, хотя никогда не тоскует. Ей просто нравится быть блондинкой. Мне не нравятся блондинки, мне нравится она.
— Ты знаешь, с моей головой что-то происходит. Мне внезапно хочется плакать и чтобы ты видела мои слезы…
В такие моменты страшно любить. Страшно, что любовь станет единственным занятием в жизни. А перестать любить нет возможности, тогда вообще никаких занятий не будет… А мне хочется чего-то писать. Щелкать по клавишам машинки, и чтобы мысли какие-нибудь появлялись…
— Знаешь, для чего нужна женщина мужчине? — спросил ее как-то.
— Для чего?
— Для того, чтобы о ней не думать, — ответил я, и мне показалось, что она поняла, что мысль глубока, такие у нее в тот момент были глубокие глаза.
— Чтобы заниматься чем-то другим. Заниматься другим можно лишь тогда, когда у тебя с любовью все в порядке.
— У тебя с ней в порядке?
— Я ничем другим не занимаюсь.
— Почему?
Несмотря на ее глубокие глаза, она не поняла.
— Потому что солнце, потому что жарко, — ответил я.
Она любила ездить со мной в машине. Она была маленькая, худая и усаживалась в кресло как-то бочком, кладя ногу на ногу. У нее это получалось, потому что она была очень маленькая. Мы ездили целыми днями, попутно делая какие-то небольшие дела, и казалось, тоска куда-то исчезала, затихала на время, как боль в зубе. Потом я отвозил ее на вокзал, смотрел на огни уходящего поезда, возвращался домой, усаживался в плюшевое кресло, расслаблялся, давая возможность тоске завладевать моим телом, и ждал следующего вечера, чтобы набрать номер ее телефона.
У меня скопилось множество телефонных счетов. Как-то я подсчитал, что за пять месяцев позвонил ей двести четырнадцать раз. Она позвонила мне дважды… Она не жила в другом городе, просто у нее была там длительная работа. Расписывала какую-то церковь.
Как-то у нее случилась сильнейшая ангина. В церквах всегда прохладно, и горло отекло. Была большая температура, и она приехала болеть домой. Я ухаживал за ней два дня, радуясь, что хоть чем-то могу занять себя.
На третий день ей стало лучше, и она спросила:
— Ты все не пишешь?
— Нет.
— А чего?..
Потом ей опять стало плохо, и она замолчала, раскрывая рот лишь для полосканий. И я еще три дня не видел пишущей машинки, укором стоящей на столе.
На четвертый день она опять спросила:
— Ты хоть придумываешь что-нибудь?
— Нет.
— Это плохо.
Я сам знал, что это плохо, и отправил ее полоскать горло.
На следующий день она предложила:
— Давай придумывать вместе.
— Давай, — согласился я.
У нее проснулся аппетит, она плотно поела — с мясом, овощами и фруктами. Вытерла рот мокрым полотенцем, откинулась на подушки, вздохнула, наевшаяся, и задала первый вопрос:
— Про что будем придумывать?
— Не знаю, — ответил я. — А про что ты хочешь?
— Давай про «кого».
— Давай.
— Давай про молодого человека?
— Давай.
— Начинай.
— Можно я подумаю?
— Подумай, — согласилась она и закрыла глаза.
Я сидел и думал, а она спала. Она выздоравливала и проспала до вечера.
Проснулась и спросила:
— Подумал?
— Подумал.
— Ну, начинай.
— С чего ты хочешь?
— А с чего обычно начинают?.. Может быть, с биографии?
Я улыбнулся:
— Давай с биографии… Начинаю…
Она приготовилась слушать и сложила на груди руки.
— Пусть этот молодой человек, — начал я, — Пусть он играет в духовом оркестре. Десять лет дует в мундштук тенора…
Я посмотрел на нее — кажется, ее это устроило.
— Дул, дул десять лет, ни о чем таком особом не задумывался. Потом неожиданно сломал руку и задумался…
— Все тебя в драму тянет, — перебила она и слабой рукой потрепала меня по волосам. — Ну, продолжай…
— И молодой человек затосковал.
— Как ты?
— Ты знаешь, тоска делает жизнь некрасивой, и задумываешься: что же такое самоубийство — слабость или сила?.. А кто-то талантливый взял и описал жизнь тоскующего талантливо, а какой-то веселый блондин прочитал ту повесть и загрустил, вдруг поняв, что его жизнь еще тоскливее описанной. И стал шатеном. И стал умным.
— Это лирическое отступление, — прокомментировала она. — Я знаю… Продолжай.
— Давай введем в ткань сюжета детективный эпизод? — предложил я. Читателя нужно заинтриговать.
— Угу, — согласилась.
— Так вот, этот молодой человек гулял перед сном по парку. У него болела рука, и он аккуратно придерживал гипс. Вдруг он увидел под фонарем мужчину и женщину. Они о чем-то говорили, спорили. Затем мужчина достал нож и замахнулся на женщину. Но не ударил, а, выронив его, заплакал. Потом они ушли, и молодой человек подобрал нож…
На следующий день она выздоровела и уехала расписывать свою церковь.
— Ты знаешь, что такое любовь? — спрашиваю я ее.
— Мне нравится стрелять из лука, — отвечает она. Знаешь, так натянешь тетиву, стрела дрожит, рука каменная…
— Припухлости ягодиц из-под коротенькой белой юбочки. И все смотрят…
— Подожди, не говори глупостей… Разжимаю пальцы, и стрела летит. С визгом врезается в мишень… Десятка…
Мы проезжали мимо поля, на котором столбиками в рядок стояли лучники.
— Я мастер спорта, — сказала она, сложила губки и запищала ими так, словно сожалея.
— Ты знаешь, что такое любовь?
— У меня двое детей…
У нее двое детей. Две симпатичные чернявенькие девчонки-погодки. Одной двенадцать, другой одиннадцать. И муж в другой стране, к которому она собирается ехать в отпуск.
Потом мы целуемся, загнав машину прямо в желтое поле. Она закрывает глаза, открывает широко рот, как рыба, и ждет поцелуя…
Помимо дочерей у нее есть мама, которая с ними сидит, — женщина с большими печальными глазами, имеющая свою точку зрения на политические события. У меня дома старенькая бабушка, поэтому мы ездим целоваться в поле.
— Сделай «рыбу», — прошу я.
Она опять закрывает глаза и широко открывает рот. Я целую ее, сжимая худое плечо.
За пять месяцев она позвонила мне дважды…
Я позвонил ей на следующий день после того, как она уехала.
— Как ты себя чувствуешь? — спрашиваю.
— Ничего, — отвечает.
— Что ты сегодня делала?
— Работала… Как наша повесть? Движется?
— На чем мы остановились?
— Ну, нож он подобрал…
— Ага… Ты знаешь, такой же нож был у его отца. Подарок жены. Они разошлись, но нож всегда был для отца самой дорогой вещью, потому что с ним он чувствовал себя мужчиной. Потом отец умер…
