Алексей Толстой - Бывалый человек

А.Н.Толстой

Бывалый человек

По темной степи тянуло дымком. Кашевар сгреб кучкой золу - под ней тлели угольки сухого навоза. Тишина была такая, что слышно за версту, как потыр-кивает сверчок; а еще далее, в лощинке, в стороне, где недавно догорела вечерняя заря, - хрипел дергач. Летел бы, дура, к Дону, в плавни, здесь много не наковыряешь носом. В степи земля теплая, сухая, было бы что подложить под голову, - и так лежат мужики у костра, а кто - под телегой с поднятыми к звездам оглоблями. Звезды просторно раскинулись над степью. Один человек сидит, другие слушают.

- Да, товарищ, пришлось...

- Хлебнул?

- А что же ты думаешь, - конечно, хлебнул горя...

- Расскажи по порядку, дяденька.

- А по порядку рассказать - будет так: в каком это году, забыл я, - в шестнадцатом... Ну, ладно... Вошли мы, русские войска, в Париж. А были мы, солдаты, Езятые для этой экспедиции, как на подбор: рослые, молодые, ужасно все бойкие. Идем по Парижу, колонна за колонной, сорок тысяч человек - это ты шутишь! И поем во всю глотку. По дороге на кораблях спелись: с жизнью прощаться ведь неохота на чужой стороне... Да и бабы на тротуарах видимо-невидимо - глядят на нас... Хороши... Ах, чистые, хорошие дамочки у них...

- Ну?

- Это кто там сказал "ну", под телегой?

- Будет вам, - слушайте, ребята.

- Да. Идем мы через город Париж и поем песни. Запеваем по очереди, поротно, - в каждой роте запевала и подголосок, мы подхватываем - стекла звенят... Начальство нарочно подбирало голосистых в эту экспедицию, чтобы удивить иностранцев: какой у нас народ веселый, вся армия сытая, мордастая, в бой - так в бой, ей хоть бы что; с песней грудью за отечество. Так и в газетах французы писали: "Русский, мол, солдат умирает с песней на устах..."

- Как это?.. (Опять из-под телеги.) Вот ведь, ребята, а?..

Рассказчик покосился под телегу, но разобрать ничего было нельзя - так темно. Месяц еще не всходил над степью.

- Как же им нас не хвалить: нас пригнали помирать за их отечество... Ну, конечно, языка они нашего не понимали, русского, - от этого много зависело... Когда проходили под Триумфальной аркой, дамочки стали бросать в нас цветы - розы. Мы, будто эти розы нам обыкновенное дело, груди выпячиваем, будто такие уродились орлы, да и грянули свою, солдатскую: "Дррррищем дегтем, дррррищем дегтем, табаком..." Так что же вы думаете: у дамочек на глазах - слезы, и руки к нам протягивают... А наши господа офицеры только косоротятся, но ничего не поделаешь: парад...

- Здорово это вы - про табак... Показали...

- Мы бы не то еще показали, не прогони нас прямо на фронт в тот же день... У них народ малорослый. Умом одним берут, образованием. А культура у них высока.

- Высока?

- Немцы еще умственней, а англичане всех покрывают... Я этого не люблю, когда под телегой смеются на то, что я говорю. Недолго и за виски оттуда вытащить. Я этого не люблю, когда над культурой смеются. Вы что же думаете у нас степь велика, так нас нипочем и не возьмешь? Нет, мы пробовали шапками закидывать. Не те времена. Кинули нас на фронт, через две недели - бой. Офицеры - в новых лаковых сапогах, начисто выбриты, чистые, и нам - по чарке коньяку и папирос. В зубы, конечно, никто не бьет, но командиры говорят серьезно: "Ребята, не посрамим русского оружия, отступать невозможно, потому что, между прочим, на задних позициях - французы с пулеметами..."

- Это французы, свои же, по своим?

- А ты как думал?.. Нас для случки, что ли, туда привезли?.. Ну, хорошо. Мы в то время о культуре еще пичего не знали. Приказ: наступление. Значит - музыканты вперед, и мы - урррра, и вся недолга, грудью в штыки... А нас - и бомбометами, и огнеметами, и пулеметами, и газом, и вонью, и с аэропланов сверху, и с танков в лоб... А сзади - французы: вали! вали! Вот тебе русский человек и попал в Европу... Вам хорошо в степи портками трясти, а вас туда бы... Апро-по [Между прочим (от франц. a propos)], - как французы говорят, - апропб искрошили всю нашу дивизию. Нам, конечно, обидно это, врага мы все-таки выбили. Заняли позицию. А на другой день - приказ: отступить. Был это не бой, а демонстрация.

- Это что ж такое?

- Ну, вроде репетиция.

- А это что?

- С вами, ребята, образованному человеку говорить нельзя. Ну, вроде напоказ.

- Ага!

- Нам, конечно, растолковали, будто немцы испугались и теперь войне конец. Кто умнее, этому не поверил. Скрошить дивизию мы бы и дома могли. А вот начальство большие награды получило за этот бой.

- Поддержали славу оружия.

- Вот то-то что... Нас отвели в тыл. Действительно, и вино, и говядина, и табаку - вдоволь. Но в России заминка с деньгами или неудача на фронте союзники начинают воротить морду, - нас опять кидают на позиции, и мы грудью идем на немцев. Нет, ребята, не страшно умирать, а страшно умирать зря. Иной мужик и в городе уездном сроду не был, а ему приказ - умирать за морем: там ему отрывают руки и ноги и прожигают газом, и французская дамочка кладет ему на могилу цветок. Солдатики плакали втихомолку - вот до чего обидно. Но мы оттого безропотные, что у нас культуры нет, у нас одни песни. И многие в ту пору стали дружить с сенегальцами, с черными людьми, обучали их по-русски, те нас по-африкански. Вместе горевали. Звали их к нам в степи.

- Это как так - черные? - спросили из-под телега,

- А как деготь, - и здоровые мужики. И среди них есть очень дельные мужики. Мы расспрашивали: то же самое, что у нас: кукурузу сеют, просо, свиней у них много. А вот птицы у них не те.

- Не те?

- У нас, скажем, эта мелочь - воробьи, скворцы, вороны. А у них пеликан-птица с носищем в полтора аршина.

Хоть и темно было, но рассказчик почувствовал, как один из слушателей усмехнулся, другой покачал головой. Он помолчал небольшое время, разрывая в золе уголек, - раскурил трубку.

- Да. Помню - сижу в бараке. Два земляка, - Иван Рындин, монтер, шофер, электритчик, словом - на все руки, да Алексей Костолобов пишут письмо на родину. А у меня живот болел. На воле - дождь, ветер, - скука. Вдруг входит прапорщик, весь мокрый, в грязи:

"Здорово, товарищи солдаты! Я, мол, прямо из Парижа, привез вам радостную весть: поздравляю с великой бескровной революцией..." И пошел и пошел чесать... Мы только переглядываемся. А Иван Рындин смекнул. Выступает и говорит без обиняков: "Этого мы давно ждем, отпустите нас теперь скорее на родину, потому что там без нас землю поделят". Прапорщик как вспыхнет: "Ах, сукины вы дети, говорю это вам в последний раз... Нет, ваш священный долг теперь сражаться до последней капли крови за свободу". Хлопнул дверью и ушел. Дивизию нашу сейчас же перекинули в глубокий тыл и там давай обрабатывать на митингах, чтобы мы домой не просились, а просились в бой. А мы разве им можем возразить, без культуры? У нас даже винтовки отобрали. Значит, опять умирать.

- А я бы убег, - сказали под телегой.

- Дура. Географии не знаешь. И что я вам скажу: эти господа в шляпах, которые к нам приезжали руками махать на митингах, хуже нам были военного начальства. Ей-богу. Несут чепуху, махнет тебе рукой на виноградники: "Вы, говорит, не забывайте, что эта почва родила Дантона и Камилла Демулена..." А нам все равно, кого она породила, мы правду хотим знать - кто русской землей распоряжается? Кто теперь хозяин?

Почему нас во Франции гноят? Зачем вы нас обманываете, раз мы некультурные?

Так мы зубами и лязгали до самых большевиков. А в ноябре, здорово живешь, загнали нас за проволоку. Поставили пулеметы. Голодный паек. И эти дамочки: мимо нас идет - погрозит кулачишком. Мы, конечно, бунт. Нас из пулеметов, из броневиков. Зачинщиков расстреляли по ихнему обычаю - у столбов. Вот тебе и русские орлы!

С земли поднялась рослая фигура с бородой от самых ушей, заслонила звезды. Поддернув портки, сказала:

- Я, ребята, сам за французов кровь проливал.

- Где это тебя угораздило?

- А на Мазурских озерах. Наших там тысяч сто побили.

Мужики помолчали. Дергач перелетел поближе и тыркал, казалось, где-то за телегой. Над краем степи в одном месте как будто просветлело, - это должна была скоро показаться луна.

- Сидели мы без малого год за проволокой на положении пленных, - опять заговорил рассказчик. - А у французов большая нехватка в рабочих руках. И мы замечаем - эти дамочки грозить бросили, ходят мимо нашего лагеря, присматриваются. Конечно, ребята наши крепкие, широкоплечие, работать здоровые... Что же без дела-то им сидеть? Только п...т за проволокой от дурной пищи.

- Это обыкновенное дело... (Из-под телеги.)

- Помолчи.

- Ну вот, эти дамочки - по-нашему женщины деревенские, вдовы - и начали наших брать на поруки. Сначала выбирали молодцеватых, в ихнем вкусе.

- Чтобы породу не портить.

- Совершенно верно. Носы наши очень им не нравились. Иной мужик - кровь с молоком, а нос - леший его знает что, а не нос: у иного - дуля, у иного пипкой, одни ноздри. Мы смекнули, стали в носах разбираться. Одному оттягивали, - ничего не вышло. Уставится дамочка на такой нос и не доверяет. Мы солдата проваживаем, хлопочем: гляди, мол, какой мужчина - сутки может косой махать, веселый, и жрать, мол, не очень здоров, а если ты насчет чего другого сомневаешься - первый на деревне жеребец.