А.М.Горький
Товарищи
I
Горячее солнце июля ослепительно блестело над Смолкиной, обливая её старые избы щедрым потоком ярких лучей. Особенно много солнца было на крыше старостиной избы, недавно перекрытой заново гладко выстроганным тёсом, жёлтым и пахучим. Воскресенье, и почти все люди вышли на улицу, густо поросшую травой, усеянную кочками засохшей грязи. Перед Старостиной избой собралась большая группа мужиков и баб: иные сидели на завалине избы, иные прямо на земле, другие стояли; среди них гонялись друг за другом ребятишки, то и дело получая от взрослых сердитые окрики и щелчки.
Центром толпы служил высокий человек с большими, опущенными вниз усами. По его коричневому лицу, покрытому густой сивой щетиной и сетью глубоких морщин, по седым клочьям волос, выбившимся из-под грязной соломенной шляпы, - этому человеку можно было дать лет пятьдесят. Он смотрел в землю, и ноздри его большого хрящеватого носа вздрагивали, а когда он поднимал голову, бросая взгляд на окна старостиной избы, видны были его глаза, большие, печальные, - они глубоко ввалились в орбиты, а густые брови кидали от себя тень на тёмные зрачки. Одет он был в коричневый, рваный подрясник монастырского послушника, едва закрывавший ему колени и подпоясанный верёвкой. За спиной у него котомка, в правой руке длинная палка с железным наконечником, левую он держал за пазухой. Окружавшие осматривали его подозрительно, насмешливо, с презрением и, наконец, с явной радостью, что им удалось поймать волка раньше, чем он успел нанести вред их стаду.
Он проходил через деревню и, подойдя к окну старосты, попросил напиться. Староста дал ему квасу и заговорил с ним. Но прохожий отвечал, против обыкновении странников, очень неохотно. Староста спросил у него документ, документа не оказалось. И прохожего задержали, решив отправить в волость. Староста выбрал в конвоиры ему сотского и теперь, в избе у себя, напутствовал его, оставив арестанта среди толпы, - она грубо потешалась над ним.
Но вот на крыльце избы явился подслеповатый старик с лисьим лицом и седой, клинообразной бородкой. Он степенно опускал ноги в сапогах со ступени на ступень, и круглый его животик солидно колыхался под длинной ситцевой рубахой. А из-за его плеча высовывалось бородатое четырёхугольное лицо сотского.
- Понял, Ефимушка? - спросил староста у сотского.
- Чего тут не понять? Всё понял. Обязан, значит, я проводить этого человека к становому и - больше никаких! - Проговорив свою речь раздельно и с комической важностью, сотский подмигнул публике.
- А бумага?
- А бумага, - она за пазухой у меня живёт.
- Ну, то-то! - вразумительно сказал староста и добавил, крепко почесав себе бок:
- С богом, значит, айдате!
- Пошли! Шагаем, что ли, отче? - улыбнулся сотский арестанту.
- Вы бы хоть подводу дали, - глухо ответил тот на предложение сотского. Староста ухмыльнулся.
- Подво-оду? Ишь ты! Вашего брата, проходимца, много тут шныряет по полям, по деревням... лошадей про всех не хватит. Прошагаешь и пехтурой.
- Ничего, отец, идём! - ободряюще заговорил сотский.- Ты думаешь, далече нам? Дай бог, два десятка вёрст! Мы с тобой, отче, живо докатим. А там ты и отдохнёшь...
- В холодной, - пояснил староста.
- Это ничего, - торопливо заявил сотский, - человеку, который ежели устал, и в тюрьме отдых. А потом - холодная-то - она прохладная, - после жаркого дня в ней куда хорошо!
Арестант сурово оглянул своего конвоира - тот улыбался весело и открыто.
- Ну-ка, айда, отец честной! Прощай, Василь Гаврилыч! Пошли!
- С господом, Ефимушка!.. Смотри в оба.
- А зри - в три! - подкинул сотскому какой-то молодой парень из толпы.
- Н-ну! Малый я ребёнок, али что?
И они пошли, держась близко к избам, чтобы идти по полосе тени. Человек в рясе шёл впереди, развинченной, но спорой походкой привычного к ходьбе. Сотский, со здоровой палкой в руке, сзади него.
Ефимушка был мужичок низенького роста, коренастый, с широким добрым лицом в раме русой, свалявшейся в клочья бороды, начинавшейся от его серых ясных глаз. Он всегда почти улыбался чему-то, показывая жёлтые зубы и так наморщивая переносье, точно он хотел чихнуть. Одет он был в азям, заткнув его полы за пояс, чтоб они не путались в ногах, на голове у него торчал тёмно-зелёный картуз без козырька, напоминая арестантскую фуражку.
Шли они по узкой просёлочной дороге; она вьюном вилась в волнистом море ржи, и тени путников ползли по золоту колосьев.
На горизонте синела грива леса, влево, бесконечно далеко вглубь, расстилались засеянные поля; среди них лежало тёмное пятно деревни, за ней опять поля, тонувшие в голубоватой мгле.
Справа, из-за купы вётел, вонзился в синее небо обитый жестью и ещё не выкрашенный шпиль колокольни - он так ярко блестел на солнце, что на него было больно смотреть.
В небе звенели жаворонки, во ржи улыбались васильки, и было жарко почти душно. Из-под ног путников взлетала пыль.
Ефимушка, отхаркнувшись, затянул фальцетом:
Ге-эх-да-и с чего-й-то-о-о...
- Не хватаит голосу-то, дуй его горой! Н-да... а бывало, пел я... Вишенский учитель скажет: "Ну-ка, Ефимушка, заводи!" И зальёмся мы с ним! Правильный парень был он...
- Кто он? - глухим басом спросил человек в рясе.
- А вишенский учитель...
- Вишенский - фамилия?
- Вишенки - это, брат, село. А то учитель Павл Михалыч. Первый сорт человек был. Помер в третьем году...
- Молодой?
- Тридцати годов не было...
- С чего помер?
- С огорчения, надо полагать.
Собеседник Ефимушки искоса взглянул на него и усмехнулся...
- Дело, видишь ты, милый человек, такое вышло - учил он, учил годов семь кряду, и начал кашлять. Кашлял, кашлял да и затосковал... Ну, а с тоски, известно, начал пить водку. Отец Алексей не любил его, и как запил он, отец-от Алексей в город бумагу и спосылал - так, мол, и так - пьёт учитель-то, это - соблазн. А из города в ответ тоже бумагу прислали и учительшу. Длинная такая, костлявая, нос большущий. Ну, Павл Михалыч видит - дело швах. Огорчился, дескать, учил я, учил... ах вы, черти! Отправился из училища прямо в больницу да через пять дён и отдал душу богу... Только и всего...
Некоторое время шли молча. Лес всё приближался к путникам с каждым шагом, вырастая на их глазах и из синего становясь зелёным.
- Лесом пойдём? - спросил Ефимушкин спутник.
- Краешек захватим, с полверсты этак. А что? А? Ишь ты! Гусь ты, отец честной, погляжу я на тебя!
И Ефимушка засмеялся, качая головой...
- Ты чего? - спросил арестант.
- Да так, ничего. Ах ты! Лесом, говорит, пойдём? Прост ты, милый человек, другой бы не спросил, который поумнее ежели. Тот бы прямо пришёл в лес да и того...
- Чего?
- Ничего! Я, брат, тебя насквозь вижу. Эх ты, душа ты моя, тонка дудочка! Нет, ты эту думу - насчёт лесу - брось! Али ты со мной сладишь? Да я троих таких уберу, а на тебя на одну левую руку выйду...* Понял?
--------* "Выйти на одну руку" - значит драться с противником одной рукой, в то время как другая плотно привязана кушаком к туловищу бойца. Противник же действует обеими руками.
- Понял! Дурак ты! - кратко и выразительно сказал арестант.
- Что? Угадал я тебя? - торжествовал Ефимушка.
- Чучело! Чего ты угадал? - криво усмехнулся арестант.
- Насчёт лесу... Понимаю я! Дескать, я - это ты-то, - как придём в лес, тяпну там его - меня-то, значит, - тяпну да и зальюсь по полям да по лесам? Так ли?
- Глупый ты, - пожал плечами угаданный человек. - Ну, куда я пойду?
- Уж куда хочешь, - это твоё дело...
- Да куда? - Ефимушкин спутник не то сердился, не то очень уж желал услышать от своего конвоира указание, куда именно он мог бы идти.
- Я те говорю, куда хочешь! - спокойно заявил Ефимушка.
- Некуда мне, брат, бежать, некуда! - тихо сказал его спутник.
- Н-ну! - недоверчиво произнёс конвоир и даже махнул рукой. - Бежать всегда есть куда. Земля-то, она велика. Одному человеку на ней всегда место будет.
- Да тебе что? Хочется, что ли, чтоб я убежал? - полюбопытствовал арестант, усмехаясь.
- Ишь ты! Больно ты хорош! Разве это порядок? Ты убежишь, а заместо тебя кого в острог сажать будут? Меня посадят. Нет, я так это, для разговору...
- Блаженный ты... а впрочем, кажется, хороший мужик, - сказал, вздохнув, Ефимушкин спутник. Ефимушка не замедлил согласиться с ним.
- Это точно, называют меня блаженным некоторые люди... И что хороший я мужик - это тоже верно. Простой я, главная причина. Иные люди говорят всё с подходцем да с хитрецой, а мне - чего? Я человек один на свете. Хитровать будешь - умрёшь, и правдой жить будешь - умрёшь. Так я всё напрямки больше.
- Это хорошо! - равнодушно заметил спутник Ефимушки.
- А как же? Для чё я стану кривить душой, коли я один, весь тут? Я, браток, свободный человек. Как желаю, так и живу, по своему закону прохожу жизнь... Н-да... А тебя как звать-то?
- Как? Ну... Иван Иванов...
- Так! Из духовных, что ли?
