Асар Эппель - Шампиньон моей жизни

Асар Эппель

Шампиньон моей жизни

Регине

Тут он достает перфорированную дольку пустой каймы марочного листа (они в клапане записной книжки, выпрошенные на почте околомарочные эти полоски), потом говорит: "Открой на "бэ"!", потом слюнявит полоску языком и притирает элегантным пальцем в мою записную книжку.

- Вот мы имеем телефон и когда звонить!

На вспухшей от слюнной влаги страничке приклеено:

"Матвей Аркадьевич. Пианист-аккордеонист. Звонить от и до. Спросить Матвея Аркадьевича, музыканта".

С туннельным грохотом приволокся приземистый поезд.

- Накрути мне! Любой репертуар! Как тогда!

За съехавшимися дверями взбудораженные глаза с наливной чернотой. "Не веришь? Но я сказал правду... Ну хорошо... Ну прибавил..."

Взгляд - как тогда. Он - как тогда. Но тут метро. Хотя и снова станция нашей с ним жизни.

А там всегда была свалка. Причем весенняя и необходимая мне снова. Там - двое смешных чудаков, не чаявших от нее избавиться.

Отчиститься и отмыться.

Он - побриться. Я уже - тоже. Но при чем тут побриться, если не следовало во что бы то ни стало уходить с нее, а следовало не угодить на другую - пожизненную? Мы же, умнейшие из людей, мы, дурачье, отвлеклись на мелочи, на задворочное суемудрие, на глубокомыслие напраслины ради.

И ошиблись в главном.

Обретя пару заносчивых прозрений, остальное всё потеряли: весну потеряли, распутицу несусветную, бесстыжую раскисшую землю и голубое надо всем блюдечное небо.

Утратили единственную и однократную в жизни отправную точку повелительную эту свалку, изживавшую нас, понуждавшую куда-то устремляться, как-то действовать, не засиживаться, но так и не намекнувшую: мол, по той вон тропинке и давайте!

Огромная и всхолмленная, изобильная такой непролазной грязью, таким множеством небес в лужах, такими отблесками солнца в растекшейся блистающей глине, таким вороньем, такими галками и прогалинками, такими уже кочками, которым вскоре высохнуть и стать убитой почвой лета, а сейчас они пока сыроваты, хотя на кое-каких можно уже и стоять.

И вот появляется на таковой молодой кочке Шампиньон Его Жизни, а на противулежащей - Шампиньон Моей, а свалочные косогоры - вдобавок к солнцу в лужах - сверкают несметным битым стеклом, так что солнца и его подобий (а это - высочайшая степень восхвалительных уподоблений!) - целые мириады, и каждая стекляшка получается Падишах, и каждая лужица - Людовик Солнце, и водомоина - Рамзес, и стоят друг против друга оба два - мы с ним, а свалочные взгорья, даже если где и не сияют дробленым светилом, - необычны и необычайны. Сейчас таких нету. Там не было зловония, мутной полиэтиленовой плевы, алюминиевой перхоти, железин в ржавой сукровице. Ничего скользкого и склизкого. Все свозимое быстро бурело, правильно засорялось почвой, приобретало землистость и тихонько пованивало.

Видом и вкусом свалочное вещество напоминало макароны по-флотски, хотя тропинки сразу становились земляными, влажными и равномерно гнедыми. Еще можно сказать, что свалка пахла нищим стариком, но запах, как все нищие, по сторонам не пускала, а держала при себе, и окрестность наша за мусорным рубежом дышала воздухом без цвета, запаха и вкуса.

И вот мы на кочках друг против друга в щегольской своей одеже. Я возвращаюсь, он - отлучается. На мне - кепка-восьмиклинка, на нем тушинский аэродром. На мне - френч командира Красной Армии, но редчайшего образца (все говорят: трофейный, хотя он советский, командирский, и однажды один знаток радостно подтвердил: "Это же форма ношения, которая была с такого-то по такое-то!"). На нем - двубортный нездешний пиджак, а двубортные у нас не носят. Рубашки на нем и на мне сшиты по блату из крученого трикотажа на Колхозной площади. Они цветные, что по тем временам дерзновенней, чем, скажем, сейчас хождение милиции в муфтах и вуали. Все уже забыли, но отвага пользоваться цветными рубашками в белую полоску не менее этапна в моей жизни, чем изобретение колеса в вашей. Брюки на мне - со вспученными коленями, на нем - глаженные под матрацем. И на нем и на мне подвернутые. Мои выглядят вполне терпимо, потому что подвернутые мятые нормально, а подвернутые глаженые - нелепость. Ниже брюк идут носки. И у меня и у него они на носочных резинках (иначе тогда не держалось), но на нем подозреваются еще и кальсоны - верха носков вспухли. Обувь наша малопонятна, ибо дорога (а мы до кочек двигались друг другу навстречу) шла по грязи, хотя и блистающей, но глубокой и липкой, а значит, обутки не видать. Вся она плюс носочные щиколотки обложена затворенным на холодной воде блинным тестом весны.

Он, правда, в галошах, а я галоши ни за что не надену.

Галошные кромочки его четко обозначаются жидкой грязью, отчего видно, что галоши - с языками, а это - вообще срамота.

Придя домой, я останусь в чем пришел; грязь высохнет и отвалится. Он, придя куда шел, галоши снимет, и обнаружатся начищенные, как он говорит, "щиблеты". Однако верха "щиблет" тоже будут сперва в тяжелой сырой, а потом в подсохшей и неотлипшей глине.

- Ты заметил, - говорит он, - сплошная грязь! И как долго! Давай считать: март, апрель. - Он загибает суетливые пальцы. - До середины мая. Потом летняя, после дождей - еще полтора месяца. Потом сентябрь, октябрь, ноябрь. Ноябрь - до середины. А оттепели? Клади еще две недели. Получается семь месяцев в году! Почему же в библиотечных книгах не пишут про эту грязь, через которую даже глубокие галоши не спасают?

Он прав.

Я вынужден обвинить прекрасную литературу нашу в неоправданном предпочтении. Она пренебрегла  с е м ь ю  ради  п я т и. Отсиделась в усадьбе. Опрятной, благолепной, милой, иногда заросшей, запущенной, но не утонувшей в грязи. А грязь непроходима и вездесуща, и кроме на дровнях обновляемого пути, проселочным путем скакания в телеге, кроме осени первоначальной - сплошь грязь. Не на песке же все стояло!

Как можно ограничиться лаптой с барышнями-крестьянками, бузинными дворянскими гнездами, беседочными недоразумениями приятнейших людей, если грязи, какую натаскивали вздыхать в беседки, отдавая визиты соседям, садясь в брички (дно брички становилось черт знает каким!), подсаживая после дождя барынь в тарантасы, если грязи, повторяю, борзому по щипец?

Как стаскивали заляпанные сапоги? Куда ставили? Где счищали с них воронежский чернозем? Прямо у крыльца? По вестибюлю на задний двор несли? Но она же отваливается, пока несешь! Страшно подумать, даже княгиня Лиговская могла наследить у кузины в диванной.

И во что, во что переобувались?

Невозможная была грязища. Все было ей обречено. Вся Россия.

Не фигуральная, конечно, не подноготная - подножная, она загустевала в крови, налипала в навыки, и компенсацией, заклятьем, своего рода алыми изнутри глубокими галошами - следует почесть утра туманные, колокольчики мои, Днепр при тихой погоде и остальное прочее. Этим искупалось лопуховое неустройство улиц, убийственные проселки, слякоть и морось, и только лето красное вкупе со слюдяной зимой обладали чистым цветом и снежным блеском. Тютчев приплюсовал сюда первоначальную осень. Господи, такое под ногами - и ни полслова!

Миргородская лужа не в счет.

Она не есть знак всесветной этой распутицы, она - символ, литературный прием насчет обитателей, но не обиталища.

Разве что Бунин свидетельствовал и преуспел в этом. Но ни он на кочке против меня, ни я на кочке против него о Бунине знать не знаем, и я говорю:

- Да, про грязь мы не проходили.

- Но ты уже приносишь деньги? - вдруг перескакивает он. - Сколько? вопрос обязательно тревожен.

Про заработки он всегда спрашивает с опаской, ибо рвется сообщить, как много зарабатывает сам, но опасается, что не поверят. А ему и не верят, потому что столько он не зарабатывает.

- Я, - говорит он, - на одной "Зулейка-ханум" имел что-то пятьсот (по нынешним деньгам) за прошлый февраль месяц.

И глянцевые галошные глаза его глядят совсем испуганно.

- В общем, около четыреста двадцать... Хорошо, пусть будет триста десять! А ты сколько?

Тревога в нем растет, вдруг - больше.

- Ну, восемьдесят...

- Как?! Я с одной "Зулейка-ханум"  т р и с т а  на руки... А ты восемьдесят?

Теперь он не только боится, что я не поверю, но и стесняется унизить своими заработками мои.

- Словом, рублей двести пятьдесят или даже двести гарантированных!

Я гляжу спокойно и нагло.

Я провоцирую его тревогу.

- Не веришь? Сейчас трудовое соглашение... Вот же оно было... Не торопи...

Он лезет за пазуху. В галошных глазах - красная подкладка смущения и спешки.

- Вот же... только что... Сто шестьдесят... Цифрами и прописью... и треугольная печать...

Глаза трясутся. Опертый на галошный мысок аккордеон придерживается левой рукой, правая - за пазухой, где в трудовом соглашении сумма, пока он шарит, превращается в  с т о   д е с я т ь  рублей столько-то копеек. И никакой печати.