Если бы я не был совершенно увeрен в своей писательской силe, в чудной своей способности выражать с предeльным изяществом и живостью… — Так, примeрно, я полагал начать свою повeсть. Далeе я обратил бы внимание читателя на то, что, не будь во мнe этой силы, способности и прочего, я бы не только отказался от описывания недавних событий, но и вообще нечего было бы описывать, ибо, дорогой читатель, не случилось бы ничего. Это глупо, но зато ясно. Лишь дару проникать в измышления жизни, врожденной склонности к непрерывному творчеству я обязан тeм… — Тут я сравнил бы нарушителя того закона, который запрещает проливать красненькое, с поэтом, с артистом… Но, как говаривал мой бeдный лeвша, философия — выдумка богачей. Долой.
Я, кажется, попросту не знаю, с чего начать. Смeшон пожилой человeк, который бeгом, с прыгающими щеками, с рeшительным топотом, догнал послeдний автобус, но боится вскочить на ходу, и виновато улыбаясь, еще труся по инерции, отстает. Неужто не смeю вскочить? Он воет, он ускоряет ход, он сейчас уйдет за угол, непоправимо, — могучий автобус моего рассказа. Образ довольно громоздкий. Я все еще бeгу.
Покойный отец мой был ревельский нeмец, по образованию агроном, покойная мать — чисто русская. Старинного княжеского рода. Да, в жаркие лeтние дни она, бывало, в сиреневых шелках, томная, с вeером в рукe, полулежала в качалкe, обмахиваясь, кушала шоколад, и наливались сeнокосным вeтром лиловые паруса спущенных штор. Во время войны меня, нeмецкого подданного, интернировали, — я только что поступил в петербургский университет, пришлось все бросить. С конца четырнадцатого до середины девятнадцатого года я прочел тысяча восемнадцать книг, — вел счет. Проeздом в Германию я на три мeсяца застрял в Москвe и там женился. С двадцатого года проживал в Берлинe. Девятого мая тридцатого года, уже перевалив лично за тридцать пять…
Маленькое отступление: насчет матери я соврал. По-настоящему она была дочь мелкого мeщанина, — простая, грубая женщина в грязной кацавейкe. Я мог бы, конечно, похерить выдуманную историю с вeером, но я нарочно оставляю ее, как образец одной из главных моих черт: легкой, вдохновенной лживости. Итак, говорю я, девятого мая тридцатого года я был по дeлу в Прагe. Дeло было шоколадное. Шоколад — хорошая вещь. Есть барышни, которые любят только горький сорт, — надменные лакомки. Не понимаю, зачeм беру такой тон.
У меня руки дрожат, мнe хочется заорать или разбить что-нибудь, грохнуть чeм-нибудь об пол… В таком настроении невозможно вести плавное повeствование. У меня сердце чешется, — ужасное ощущение. Надо успокоиться, надо взять себя в руки. Так нельзя. Спокойствие. Шоколад, как извeстно (представьте себe, что слeдует описание его производства). На оберткe нашего товара изображена дама в лиловом, с вeером. Мы предлагали иностранной фирмe, скатывавшейся в банкротство, перейти на наше производство для обслуживания Чехии, — поэтому-то я и оказался в Прагe. Утром девятого мая я, из гостиницы, в таксомоторe отправился… — Все это скучно докладывать, убийственно скучно, — мнe хочется поскорeе добраться до главного, — но вeдь полагается же кое-что предварительно объяснить. Словом, — контора фирмы была на окраинe города, и я не застал кого хотeл, сказали, что он будет через час, навeрное…
Нахожу нужным сообщить читателю, что только что был длинный перерыв, — успeло зайти солнце, опаляя по пути палевые облака над горой, похожей на Фудзияму, — я просидeл в каком-то тягостном изнеможении, то прислушиваясь к шуму и уханию вeтра, то рисуя носы на полях, то впадая в полудремоту, — и вдруг содрагаясь… и снова росло ощущение внутреннего зуда, нестерпимой щекотки, — и такое безволие, такая пустота. Мнe стоило большого усилия зажечь лампу и вставить новое перо, — старое расщепилось, согнулось и теперь смахивало на клюв хищной птицы. Нeт, это не муки творчества, это — совсeм другое.
Значит, не застал, и сказали, что через час. От нечего дeлать я пошел погулять. Был продувной день, голубой, в яблоках; вeтер, дальний родственник здeшнего, летал по узким улицам; облака то и дeло сметали солнце, и оно показывалось опять как монета фокусника. В скверe, гдe катались инвалиды в колясочках, бушевала сирень. Я глядeл на вывeски, находил слово, таившее понятный корень, но обросшее непонятным смыслом. Пошел наугад, размахивая руками в новых желтых перчатках, и вдруг дома кончились, распахнулся простор, показавшийся мнe вольным, деревенским, весьма заманчивым. Миновав казарму, перед которой солдат вываживал бeлую лошадь, я зашагал уже по мягкой, липкой землe, дрожали на вeтру одуванчики, млeл на солнцепекe у забора дырявый сапожок. Впереди великолeпный крутой холм поднимался стeной в небо. Рeшил на него взобраться. Великолeпие его оказалось обманом. Среди низкорослых буков и бузины вилась вверх зигзагами ступенчатая тропинка. Казалось, вот-вот сейчас дойду до какой-то чудной глухой красоты, но ее все не было. Эта растительность, нищая и неказистая, меня не удовлетворяла, кусты росли прямо на голой землe, и все было загажено, бумажонки, тряпки, отбросы. Со ступеней тропинки, проложенной очень глубоко, некуда было свернуть; из земляных стeн по бокам, как пружины из ветхой мебели, торчали корни и клочья гнилого мха. Когда я наконец дошел до верху, там оказались кривые домики, да на веревкe надувались мнимой жизнью подштанники.
Облокотясь на узловатые перила, я увидeл внизу одернутую легкой поволокой Прагу, мрeющие крыши, дымящие трубы, двор казармы, крохотную бeлую лошадь. Рeшил вернуться другим путем и стал спускаться по шоссейной дорогe, которую нашел за домишками. Единственной красотой ландшафта был вдали, на пригоркe, окруженный голубизной неба круглый, румяный газоем, похожий на исполинский футбольный мяч. Я покинул шоссе и пошел опять вверх, по рeдкому бобрику травы. Унылые, бесплодные мeста, грохот грузовика на покинутой мною дорогe, навстрeчу грузовику — телeга, потом велосипедист, потом в гнусную радугу окрашенный автомобиль фабрики лаков.
Нeкоторое время я глядeл со ската на шоссе; повернулся, пошел дальше, нашел что-то вродe тропинки между двух лысых горбов и поискал глазами гдe бы присeсть отдохнуть. Поодаль, около терновых кустов, лежал навзничь, раскинув ноги, с картузом на лицe, человeк. Я прошел было мимо, но что-то в его позe странно привлекло мое внимание, — эта подчеркнутая неподвижность, мертво раздвинутые колeни, деревянность полусогнутой руки. Он был в обшарканных плисовых штанах и темном пиджачкe.
«Глупости, — сказал я себe, — он спит, он просто спит. Чего буду соваться, разглядывать». И все же я подошел и носком моего изящного ботинка брезгливо скинул с его лица картуз.
Оркестр, играй туш! Или лучше: дробь барабана, как при задыхающемся акробатическом трюкe! Невeроятная минута. Я усомнился в дeйствительности происходящего, в здравости моего рассудка, мнe сдeлалось почти дурно — честное слово, — я сeл рядом, — дрожали ноги. Будь на моем мeстe другой, увидь он, что увидeл я, его бы может быть прежде всего охватил гомерический смeх. Меня же ошеломила таинственность увидeнного. Я глядeл, — и все во мнe как-то срывалось, летало с каких-то десятых этажей. Я смотрeл на чудо. Чудо вызывало во мнe нeкий ужас своим совершенством, беспричинностью и бесцeльностью.
Тут, раз я уже добрался до сути и утолил зуд, не лишне, пожалуй, слогу своему приказать: вольно! — потихоньку повернуть вспять и установить, какое же настроение было у меня в то утро, о чем я размышлял, когда, не застав контрагента, пошел погулять, полз на холм, глядeл вдаль, на облый румянец газоема среди вeтренной синевы майского дня. Вернемся, установим. Вот, без цeли еще, я блуждаю, я еще никого не нашел. О чем я, в самом дeлe, думал? То-то и оно, что ни о чем. Я был совершенно пуст, как прозрачный сосуд, ожидающий неизвeстного, но неизбeжного содержания. Дымка каких-то мыслей, — о моем дeлe, о недавно приобрeтенном автомобилe, о различных свойствах тeх мeст, которыми я шел, — дымка этих мыслей витала внe меня, а если что и звучало в просторной моей пустотe, то лишь невнятное ощущение какой-то силы, влекущей меня. Один умный латыш, которого я знавал в девятнадцатом году в Москвe, сказал мнe однажды, что безпричинная задумчивость, иногда обволакивающая меня, признак того, что я кончу в сумасшедшем домe. Конечно, он преувеличивал, — я за этот год хорошо испытал необыкновенную ясность и стройность того логического зодчества, которому предавался мой сильно развитый, но вполнe нормальный разум. Интуитивные игры, творчество, вдохновение, все то возвышенное, что украшало мою жизнь, может, допустим, показаться профану, пускай умному профану, предисловием к невинному помeшательству. Но успокойтесь, я совершенно здоров, тeло мое чисто как снаружи, так и внутри, поступь легка, я не пью, курю в мeру, не развратничаю. Здоровый, прекрасно одeтый, очень моложавый, я блуждал по только что описанным мeстам, — и тайное вдохновение меня не обмануло, я нашел то, чего бессознательно искал. Повторяю, невeроятная минута. Я смотрeл на чудо, и чудо вызывало во мнe нeкий ужас своим совершенством, беспричинностью, бесцeльностью, но быть может уже тогда, в ту минуту, рассудок мой начал пытать совершенство, добиваться причины, разгадывать цeль.
