Владимир Каткевич - Германская шабашка

Владимир Каткевич

Германская шабашка

СОДЕРЖАНИЕ

Как ехать и как не ехать

В бельэтаже по Европе

Котю Любовича вызывает Ганновер

У Ленце

Бытовуха

Герда, Кай и Марио

Автохлопоты

Человек из штази

Жизнь по-черному

Свалка "Незабудка"

...Послезавтра будет ездить в автомобиле по Берлину

и покупать пронзительные галстуки.

А нам с вами на паршивый автобус - и домой.

В. Катаев. Наши за границей

...Я составляю протокол, а не пишу поэму из жизни оборванцев.

М. Зощенко. Голубая книга

- Гудэ, як переляканый...

Дальше неразборчиво. Что ему снится, поезд? Пароход навряд ли.

Мычит, ворочается, поролоновый матрац надо мной выдавливается в круглые отверстия фанерного дна койки. На фанере написано: "ЗВЯЗДА - ПАРТИЗАН" 3 : 0.

До нас в каюте жили юги.

- Ы-ы-ым-м... Нин...

Нину он добывал на гармане, а поселили девчат на току, или наоборот. Прислали к ним в деревню хореографическое училище на уборочную. Сражался из-за нее с каким-то Ноликом, потом мирился две недели, пока не осушили бабушкин бочонок вина. Бормочет, но не ругается. Коля Дацюк никогда не ругается во сне и не угрожает. С вечера принял и спит с полуоткрытыми глазами. Кажется, проснулся.

Отдернул коечную занавеску, опустил чубатую голову. Пора бы его постричь. Мы беспощадно стрижем друг друга. Ухватился за трубу системы пожаротушения, спрыгнул, лесенкой не пользуется. Если оторвет трубу, каюту зальет ржавой пеной.

- Я вчера с Федькой Рацу чуть не подрался, - говорит. - Тростецкий разнял.

Помочился в умывальник, смыл. С подволока спускается паучок.

- Рацу сказал: "Представляешь, вот сейчас с твоей Нинкой лежит волосатый грузин".

Они не в первый раз пускают в ход грузина. Или негра.

- Зачем тебе это шобло?

- Одному же тоже нельзя, скучно.

Со мной ему, пожалуй, скучно, я часто занят, или выпускаю широкоформатную стенгазету, или печатаю снимки с береговых пленок.

До вахты еще целый час, но уже не засну.

- Женским пахнет. Ты не чувствуешь?

По-моему, пахнет моей робой.

- Сними паука, - говорю.

- Где? Бабушка их не срывала, они комаров ловят, - переселил паука в свой рундук. - Все-таки пахнет.

Три часа ночи, судно на переходе из Ресифи в Ла-Гуайру, и вдруг женские флюиды.

Нюх у него звериный. Как-то учуял меня по запаху в вентиляторной. Вокруг улитки вентиляторов в человеческий рост, теснотища, все вибрирует, дрожит.

Меня в этом дрожащем помещении уже нет, а запах остался, и Дацюк находит меня в соседней подсобке. "Тебя, - говорит, - помпа шукает, по трансляции вызывали". Помпе нужно было грамоты рисовать перед экватором.

Остановился перед Хуаном. Хуан - мулат в натуральную величину, выдавлен из пластика, стоит прямо напротив двери и целится во входящего. Из кольта струится дымок, уже успел кого-то положить.

Во многих каютах остались такие декорации, есть шерифы, индейцы, ковбои, фигуры все разные. Пароходная компания одаривала нижние чины картинками, чтобы украсить быт. Комсостав были немцы, а машинисты югославы. Потом пароход продали нам, и помполит приказал выбросить ковбоев. Перед обходами их прятали, после обходов снова украшали быт, и в конце концов охота на ковбоев начальству надоела.

Дацюк отдирает Хуана, лезет в вентиляционную решетку и выуживает кондом. Мы уже находили подвязки, заколки, теперь резинка.

Говорят, заблудшие братья-славяне брали в рейс наяд, обычно одну на двоих.

Наяда им стирала, штопала, мурлыкала и все остальное.

Моет руки, вздыхает, цепляется за трубу и лезет на верхний ярус.

Мы думаем об одном и том же, о югах, об одной на двоих. Где они брали их и где высаживали? Хуан - единственный свидетель смешанных плаваний.

Возвращаюсь с вахты, Дацюк лежит с полуоткрытыми глазами, но не спит. На моей койке банка пива, пиво охотничье, собачка ушастая нарисована.

- Я тебя в увольнение записал, - говорю.

- А ты пойдешь? - Если я пойду, пойдет и он. - И аппарат возьмешь? Аппарат второе непременное условие.

У борта караван автобусов.

- Сейчас я Губаря спрошу, - говорит Дацюк. - Губарь нормальный пацан.

Губеру лет тридцать пять, он сотрудник немецкой дирекции круиза, гид, затейник, устраивает в салонах глупую беготню между кеглями, ведет судовую телепрограмму, на Рождество был Санта Клаусом. Губер обещает нас посадить, если будут места.

- Сними-ка.

Дацюк ставит ногу на бампер автобуса, чтобы видна была табличка "Каракас".

Немцы вежливо улыбаются, не садятся, ждут, когда я щелкну. В Сантосе я сфотографировал его на пляже с чужой доской для серфинга. Он перенес доску поближе к воде, чтобы океан попал в кадр, и не положил на место.

- Надо бы вычеркнуть нас из списков, - говорю.

Я записал себя и его в плановое увольнение, старшие групп, наверное, сбились с ног. Дацюк бежит на судно вычеркивать. Автобус фыркнул, сорок немцев ждут, гид-венесуэлец показывает Губеру на часы, а Дацюка все нет.

- Шнейль! - торопит Губер. - Один нога там, другой тут.

Бегу к судну, встречаю на трапе особиста, потом Дацюка.

Автобус нырнул в тоннель, загудело, снова вспыхнул день. Сразу за тоннелем мост, под нами вечнозеленая пропасть, скалы переплетены лианами, внизу пенится речка, но шума воды не слышно. Еще тоннель. Я засыпаю и просыпаюсь уже в Каракасе. Справа антисейсмические высотные дома в форме усеченных пирамид, детский сад переходит авениду, малолетние индейцы держат друг дружку за штанишки. Памятник Боливару, театр Мунисипаль, каравелла Колумба. Все уважающие себя латиноамериканские страны обзаводятся каравеллами Колумба.

На остановках я фотографирую Дацюка или рядом с двухметровой бутылкой кока-колы, или рядом с чужой машиной. У водопада он меня спрашивает:

- Как ты думаешь, мы к двенадцати вернемся?

- Думаю, что нет.

- Ну и хрен с ним! Сними хоть на память.

У водопада семья: папа, мама и две дочери персикового возраста, глазками стреляют. Он уже затесался в семью.

- Снимай с телками! - кричит.

Щелкаю их несколько раз, на счетчике остался один кадр. Сажусь перемотать пленку, крутится легко.

- Я пленку забыл заправить, - говорю.

- Ну ты даешь! На хрена ж ехали?

Настроение у него сразу упало. Куранты бьют, уже час дня, а нас должны еще везти куда-то за город.

Привезли к хижинам, вокруг очень чисто, урны, травка подстрижена. Под пальмовыми навесами полные бабушки что-то ткут, толкут, плетут лукошки из перьев и лохматых стеблей.

Немцы дегустируют пальмовую жидкость. Дацюк пригубил, сразу выплюнул.

На поляне низкорослая аравакская молодежь скачет с копьями. Туристы выстроились на лужайке полукругом, фотограф снимает их сквозь ритуально танцующих. Мы торчим в толпе, Дацюк от отчаяния, а я из солидарности.

- Губарь сказал, что после этого бац-майдана еще куда-то повезут, говорит он упавшим голосом. - Это конец.

Нас привезли в ресторан. Когда мы уговаривали графинчик с вином, официант сразу же приносил полный. Вино нас на время успокоило. Бодрствовал я только до моста в Береговых Андах, одну из самых живописных дорог Америки с пятью тоннелями проспал.

Я отстоял две вахты подряд, не пошел в душ и заснул прямо в робе. Просыпаюсь, Дацюк сидит на столе, укрепляет проволокой рабочие ботинки-гады и от старания морщит нос.

- Мы погибли, - говорит. - На променад-дек повесили образцы снимков, наши рожи среди вражеских.

И достает из конверта цветной снимок. Голова Дацюка высовывается из-за плеча пожилой фрау, если приглядеться, то на правом виске заметна стрижка лесенкой, моя работа.

- Должно же что-то остаться на память, если светофор прихлопнут. Если выгонят, я не знаю, как дальше жить.

Визы нам почему-то не закрыли.

Через шесть месяцев в каюту постучали.

- Я эта каюта жил, - говорит, - четыре роки. - И ставит на стол "Скотч виски".

Мы работали на австралийской линии, возили сезонных рабочих из Европы.

Оказалось, хорват из Дубровника.

- Вас тоже двое жило? - спрашивает Дацюк, хватило такта не сказать "трое".

- Так самэ, так. Он Уругвай работал.

- Михуил, твою мать! - кричат снаружи. - Поднимай меня!

Гость выглядывает в иллюминатор, а там судовые золушки висят на трапециях и вытирают борт тряпками. На причале толпа зевак, Сидней такого еще не видел.

Ночью в ходу выпустили масло не из того шпигата, и пароход в отработанном масле, такой вот конфуз. Налил в бумажный стаканчик, передал в иллюминатор.

Золушка выпила, не моргнув глазом, и поблагодарила почему-то по-немецки.

- Потому у вас страна нет страйк, - сказал. И улыбнулся грустно.

- Ты спишь? - спрашивает. Два часа ночи. Когда засыпал, Дацюка не было, а теперь сидит на диванчике, сосет баночное пиво.

- Хочешь пива? Я в баре со Светозаром зацепился.

- С каким?

- С югом, который к нам приходил. Это ведь его жена плавала в нашей каюте, а потом с его товарищем убежала в Уругвай.