М. П. Погодин
Как аукнется, так и откликнется
Софья, молодая девушка, играющая главную роль в моем повествовании, дочь некогда богатых, после промотавшихся, благородных по рождению, но простых по уму родителей, была прекрасна собою. — И теперь еще, когда прошло лет двадцать после ее подвигов на сцене большого света, многие пожилые люди в Москве не могут вспомнить о прелестной без содрогания. — Как мила она была, говорят они, в легком кисейном платьице, которое, чуть-чуть на плеча накинутое, всякую минуту, кажется, готово было спуститься… и взор нетерпеливый дожидался уже чуда, — в этой дымчатой косыночке, едва касавшейся до шеи! С какою ловкостию волшебница ее откидывала, закидывала, поправляла!.. А эти русые волосы, в густых локонах на плеча упадавшие, эти голубые глаза, которые сверкали прямо в сердце, эти ножки быстролетные! — Или — другое явление — с каким искусством во время милой болезни ни то ни се, прославленной Дмитриевым [1], надевала она на голову простенький батистовый чепчик с узенькой кружевной оборкой! Надобно было любоваться, как он подвязывался под купидоновою ямочкою на подбородке! Надобно было любоваться на этот бантик в две петли из ленты голубой или розовой, на эту канифасную кофточку! Посмотрели б вы также ее на бале. Какая пышность! какой вкус! Как ловко умела она входить, выходить, кланяться на все стороны, оборачиваться, даже отворачиваться! Она вся говорила, и на ней все говорило… Как игрива была ее физиогномия! Всякую минуту, кажется, она переменялась, но всегда была одна и та же, всегда мила и прелестна. Поутру, после умыванья, румянец играл пятнами на нежных ее щечках; после обеда глазки ее покрывались какою-то масляною влагою, к вечеру все лицо разгоралось… Что же производили в чертах ее внутренние ощущения? На каждое чувство у ней было по лицу.
Софья была умна, то есть имела этот светский ум, живой и быстрый, с которым все говорится кстати, ничего лишнего: ее заслушивались в обществе, когда она начинала сыпать своими остротами и шутками. Другой славы она не искала, хотя, вероятно, и могла б получить ее: она думала только тогда, когда говорила, и все внимание ее было устремлено на мнение большого света. Во всем, что касалось до приличий, сметливость ее обнаруживалась блистательным образом: в самом запутанном деле тотчас находила концы и узнавала место, на котором ей стать должно было, когда сказать, когда смолчать и улыбнуться, — знала, с кем надо говорить о богомолье, с кем о вчерашнем бале, с кем посмеяться над соседкою, пред кем разыграть смиренницу.
Софья была добра, но больше по инстинкту, нежели с намерением; она не понимала еще теоретического удовольствия в добре, может быть, потому, что суетная об этом не размышляла. Чувствования все скользили по ее сердцу; иногда можно было подумать, что у ней не было его. Никто из живших с нею вместе не мог сказать решительно, что знает ее мысли о себе. Ныне покажется, что она смеется над тобою, даже презирает тебя, завтра ты попадешь в милость и увидишь знак ее расположения. Иногда выводила она из терпения своими несообразностями, но никак нельзя было сердиться на нее; она всегда казалась каким-то существом особенным, о котором судить невозможно по другим людям, которое отдает отчет только себе; прельщает, когда хочет, и сердит, когда угодно. Власти над собою, разумеется, она не терпела, и малейший признак ее почитала личным для себя оскорблением. Любить ее можно было только, как милую прихоть в человеческом образе.
Но я довольно познакомил читателей с характером моей героини, и теперь могу приступить к описанию происшествия, на котором основывается моя повесть.
Софья явилась в свете в полном блеске молодости и красоты, богатства и роскоши, и была всеми принята с восхищением, всеми без исключения. Пылкая московская молодежь была без ума от нее.
Открылось обширное поле для ее завоеваний: но она долго не брала оружия и думала только о своем веселье, ездила на балы, гулянья для того, чтоб показать себя, посмотреть людей… прыгала, резвилась, смеялась, шалила…
Потом уже стала она осматриваться около себя и увидела толпы обожателей. Это было очень приятно для ее самолюбия, и здесь начинается вторая эпоха ее деятельности. Она начала играть их вздохами, манить надеждою, ласкать то того, то другого и наконец — когда они становились смелее, отставлять с честию. — В самом деле ей никто не нравился: тот слишком умен,
Тот не в чинах, другой без орденов,
А тот бы и в чинах, да жаль — карманы пусты!
То нос широк, то брови густы! [2]
Таким образом в продолжении зимы отпустила она от себя дюжины две селадонов [3], которые, быв покинуты милою обманщицею, излили свои чувствования в стихах, заунывных и томных, в таком количестве, что даже проницательные журналисты наши никак не могли догадаться, почему беспрестанно присылались к ним тогда плаксивые элегии.
Забавляясь над сими селадонами, наслаждаясь могуществом своих прелестей, Софья была уверена по каким-то софизмам, что для счастия жизни ей довольно себя, что в супружестве не найдет она ничего особенного в награду за принимаемое иго; но несмотря на это, ей не хотелось остаться и в полку престарелых девушек, которые, по ее мнению, разыгрывают печальную роль в нашем печальном мире. Она окинула взором стадо оставшихся сносных, по ее выражению, обожателей и стала искать… Вы удивляетесь этому слову, неопытные юноши, думая, что только вы ищете. Ах, друзья мои, поверьте мне, что они ищут, или, лучше, шарят больше нашего, но только тихомолком, но только умея сохранять во всем вид этого благородного самодовольствия, этого не тронь меня, которое держит нас в таком почтительном отдалении. И так она стала искать себе мужа.
«Какого же мужа стала она искать себе?» — естественно, спросит меня всякий читатель. Вот какого — слушайте.
Не бедного, не старого, не противного собою, не злого, не глупого, не… короче, такого, за которого можно было выйти, не нарушая правил благопристойности…
«Но что значат сии отрицательные требования? — подумает с удивлением читатель, — Софья могла иметь в виду партию блестящую».
Ах, господа, как вы недогадливы! главного условия вы еще не знаете. Я хотел было умолчать об нем, надеясь на вашу опытность, а больше всего, не желая привести в краску некоторых (разумеется, не многих) дам наших и девушек. Софья искала мужа, которого бы могла водить за нос, или, другими словами, она не хотела выходить замуж, но хотела за себя взять мужа.
Пронский, богатый молодой человек, с сердцем и душою, влюбленный в Софью, долго смотревший на нее издали, провожавший всех ее обожателей, наблюдавший, кого и за что она отпускала, сметил наконец дело, догадался, чего ищет она, и прикинулся таким простячком, что Софье во время пробных разговоров с ним невольно представилась мысль: такого-то нам надо…
Но не таков-то был он. Пронский, служив долго в военной службе, при дворе, много путешествовав, прошед, как говорится, сквозь огнь и воду, смотрел на красавиц в оба глаза и протирал их себе часто. Он пленился Софьею, ее умом, красотою, странным характером, но и видел в ней великие недостатки. С волею твердою и решительною он надеялся, прибрав к рукам неугомонную, исправить ее по-своему и потом наслаждаться вполне ее прелестями. — Нашла коса на камень.
Предупредив таким образом моих читателей о намерениях Пронского, я стану продолжать рассказ.
Пронский начал ездить чаще в дом родителей Софьи, но, впрочем, не подавал вида, что ищет руки ее. Это еще более приводило в волнение его суженую.
Красавицы! видал я много раз,
Вы думаете, что? нет, право, не про вас:
А что бывает то ж с фортуною у нас:
Иной лишь труд и время губит,
Стараяся настичь ее из силы всей;
Другой, как кажется, бежит совсем от ней,
Так нет, за тем она сама гоняться любит. [4]
Между тем наступал июнь месяц. — Дамы наши, отпраздновав первое мая в Сокольниках [5] и Вознесеньев день в Дворцовом саду, закупив соломенные шляпки и тафтяные зонтики, начали разъезжаться по деревням проводить, или, лучше, уже провожать лето. Родители Софьи отправились в свою подмосковную, и Пронский приглашен был погостить к ним на несколько дней.
Здесь-то раскинуты были ему неизбежные сети, здесь-то начали его запутывать. Говорить ли мне о разных затеях софьиных? Для подруг ее это едва ли нужно… Но почему же другим не рассказать этого к сведению? Иногда Софья очень уставала во время прогулки, Пронский случался всегда вблизи и должен был вести ее под ручку, следовательно, ему давался случай осязать ручку, а какова была эта ручка?.. Иногда Софья, сидя за работным столиком, роняла ридикюль или что-нибудь другое, Пронский должен был поднимать и при таких случаях касался иногда ноги ее, которая, может быть (чего не скажет клевета?), подставлялась нарочно. Иногда посылала она его в свою комнату за нотами, книгою, а уединенная комната девушки чем не наполняет воображения! там воздух, кажется, другой, пронзительный! — А взгляды, двусмысленные выражения, вздохи, бледность, румянец! — Наконец в танцах Софья могла обворожить хоть пустынника. Ах, друзья мои, танцы — ужасное изобретение, ужасное, говорю я, хотя и благодарю мудрую судьбу, что она не выучила меня танцевать. Я дрожал, бывало, на стуле, как на электрических креслах, смотря издали на кружившихся девушек. Как они мило устают, как они мило отдыхают!.. И я не понимаю, отчего так мало сумасшедших в большом свете? — Уж не оттого ли… но я не слушаю твоего шептания, демон злоречия.
