КУПЛЕННАЯ НЕВѣСТА
ПОВѣСТЬ А. Пазухина
Дѣло было давно.
Москва только что шумно и весело отпраздновала святки и встрѣтила новый 1822 годъ. Стояло морозное и ясное утро январьскаго дня. «Отставной гвардіи поручикъ» и богатый помѣщикъ Павелъ Борисовичъ Скосыревъ только что проснулся и кушалъ чай, лежа въ постели, въ московскомъ домѣ своемъ на Большой Никитской. Хорошенькій мальчикъ, «казачекъ», стоялъ передъ бариномъ съ подносомъ, другой казачекъ держалъ трубку, а рослый лакей съ громадными усищами, одѣтый въ сѣрую куртку и широкіе шаравары съ красными лампасами, готовилъ на туалетномъ столикѣ бритвенный приборъ.
— Халатъ! — крикнулъ Павелъ Борисовичъ и поднялся съ кровати, поставивъ на подносъ допитый стаканъ чаю. Лакей быстро подалъ голубой бархатный халатъ, помогъ барину надѣть сафьянные татарскіе сапоги съ золотымъ шитьемъ, и баринъ всталъ съ постели.
Ему было лѣтъ сорокъ пять, но красивое, съ большими черными глазами, съ такъ называемымъ орлинымъ носомъ и широкимъ открытымъ лбомъ лицо его носило слѣды очень бурно проведенной молодости. Морщины избороздили лобъ Павла Борисовича, легли на щекахъ, около глазъ, сморщили кожу подъ энергичною нижнею губой, которая выдавалась съ челюстью впередъ, обнаруживая твердый характеръ и крутой нравъ Павла Борисовича. Когда-то огненные глаза гвардіи поручика смотрѣли теперь тускло и лишь порою загорались былымъ огонькомъ и сверкали то грозно, то любовно изъ-подъ густыхъ черныхъ бровей. Въ черныхъ, какъ смоль, и курчавыхъ волосахъ Павла Борисовича серебрилась сѣдина особенно теперь, утромъ, когда крѣпостной парикмахеръ не отдѣлалъ ее краскою и не сдѣлалъ еще прически барину. Надъ верхнею губой, на подбородкѣ и на щекахъ показалась изсиня-черная щетина небритыхъ усовъ и бороды. Павелъ Борисовичъ встрѣтилъ новый годъ очень бурно, весело, простудился и хворалъ три дня, не брѣясь и не вставая съ постели. Сегодня онъ почувствовалъ себя лучше и всталъ. Не любилъ хворать Павелъ Борисовичъ, да и рѣдко хворалъ, обладая желѣзнымъ здоровьемъ, которое не могли сокрушить ни безсонныя ночи, ни кутежи, ни военная служба съ походами, ни охота съ борзыми, въ которой проходили иногда цѣлыя сутки то подъ проливнымъ дождемъ, то въ осеннюю стужу.
Рослый съ могучими плечами и грудью, какъ изъ стали слитый, Скосыревъ могъ похвалиться и несокрушимымъ здоровьемъ, и силой, и небывалою выносливостью. Если онъ ложился въ постель, то, значитъ, причина была очень ужъ уважительная.
Потянувишсь и расправивъ усталые лежаньемъ члены, Павелъ Борисовичъ взялъ у казачка трубку, закурилъ ее отъ поданной тѣмъ же казачкомъ длинною свернутою палочкой бумажку и сѣлъ въ кресло передъ туалетнымъ столикомъ.
— Гдѣ же Сашка? — спросилъ онъ у лакея.
— Ждетъ въ билліардной.
— Такъ зови же его, болванъ! Мнѣ его ждать, что ли, теперь прикажешь!
— Сами приказывали пускать, пока не позовете, — грубовато отвѣтилъ лакей, видимо избалованный фаворитъ барина.
— Ну, ну, безъ разговоровъ! Позвать Сашку готовить платъе и Шушерина ко мнѣ.
— Какое платье подавать?
Баринъ оглянулся на лакея и улыбнулся.
— Вы, кажется, не въ духѣ сегодня Порфирій Петровичъ? А? — спросилъ онъ. — Чѣмъ изволили васъ прогнѣвать и кто?
Лакей угрюмо смотрѣлъ въ уголъ и пичего не отвѣчалъ.
— Васъ я спрашиваю, Порфирій Петровичъ, — продолжалъ баринъ.
— Извольте отвѣтить, какое подавать платье…
— Не желаете отвѣчать, стало быть? Извините, что побезпокоилъ. Коричневый фракъ подать мнѣ, голубой бархатный жилетъ и сѣрые брюки.
Лакей пошелъ.
— Порфимка! — крикнулъ баринъ.
— Чего изволите?
— Чтобы я не видалъ больше постной рожи твоей. Слышишь? Я не люблю этого, пора тебѣ знать. Ты это о Лизкѣ все скучаешь, я знаю, такъ брось, будетъ. Увижу еще разъ кислую мину и отдую. Ступай!
Лакей вышелъ. Черезъ минуту въ опочивальню Павла Борисовича вошелъ крѣпостной парикмахеръ его Сашка, получившій куаферное образованіе въ Парижѣ, а слѣдомъ за нимъ не вошелъ, а вкатился шарикомъ, маленькій кругленькій человѣчекъ, съ краснымъ, какъ у новорожденнаго младенца личикомъ, съ мягкими бѣлыми волосами на головѣ, чисто выбритый, опрятно одѣтый. Это былъ главный управляющій Павла Борисовича и повѣренный по всѣмъ дѣламъ его Ефимъ Михайловичъ Шушеринъ, бывшій крѣпостной господъ Скосыревыхъ, но отпущенный на волю еще отцомъ Павла Борисовича. Шушерину было лѣтъ пятьдесятъ, но казалось гораздо менѣе, а маленькіе, быстрые и хитрые глазки его смотрѣли совсѣмъ по юношески; онъ видѣлъ ими очень далеко, хоть и заплыли они жиркомъ. Шушеринъ любилъ покушать, понѣжиться, но крѣпких напитковъ никогда не употреблялъ, образъ жизни велъ правильный и удивительно сохранился.
Быстро сѣменя толстыми короткими ножками, подошелъ Шушеринъ къ Павлу Борисовичу и поцѣловалъ его въ руку.
— Съ добрымъ утречкомъ, батюшка Павелъ Борисовичъ, съ новымъ годикомъ васъ, съ новымъ счастьицемъ. Еще не видалъ васъ въ новомъ-то году, не удостоился. Какъ здоровьице-то ваше, сударь?
— Да вотъ всталъ сегодня, ѣхать хочу, Христіанъ Богданычъ разрѣшилъ. Ну, отойди подальше, я бриться буду.
Парикмахеръ намылилъ щеки барина душистымъ мыломъ и принялся его брить, пользуясь привилегіей брать барина и за носъ, и за подбородокъ, и поворачивать его голову во всѣ стороны. Процессъ бритья происходилъ въ полнѣйшемъ молчаніи; казачки даже дышать громко боялись, но когда парикмахеръ умылъ выбритое лицо барина теплою водой съ душистымъ амбре и приступилъ къ дѣланію шевелюры, баринъ спросилъ трубку и заговорил съ Шушеринымъ.
— Ну, что новаго? — сиросилъ онъ.
— Особеннаго ничего нѣтъ, батюшка Павелъ Борисовичъ. Пріѣхалъ изъ Чистополья Герасимъ, оброкъ генварьскій привезъ, гусей тамъ, утокъ, полотковъ для вашей милости и всего подобнаго прочаго. Ждетъ, дабы на поклонъ вашей милости явиться. Въ Чистопольи все благополучно, слава Тебѣ, Господи Христе. Вчерашняго числа и изъ Лавриконъ Парменъ пріѣхалъ, тоже все благополучно. Деньги я въ ломбардъ свезъ, на расходы для вашей милости есть въ наличности, а мнѣ ничего не требуется. Вотъ и все, батюшка сударь, и весь мой докладъ. Дворня маленечко погуляла на праздникахъ, но особенной дурости не было. Гришка было задурилъ, но я взыскалъ да Онисью поучилъ маленько въ части за злонравіе.
— Кучера не пьянствовали? Лошади всѣ въ порядкѣ?
— Лошади, какъ огурчики, батюшка сударь, самъ ежечасно наблюдаю, а кучера, сами изволите знать, у насъ непьющіе, акромя, конечно, Скворчика.
— Эта скотина все пьетъ?
— Пьетъ, батюшка сударь.
— Сказать ему, чтобъ бросилъ: онъ мнѣ нуженъ будетъ завтра.
— Слушаю-съ. Стало быть, въ Лаврики ѣхать изволите, батюшка?
— Нѣтъ, въ другое мѣсто.
— Слушаю-съ.
— Ступай, Шушеринъ, спасибо. Скажи, чтобы мнѣ сѣрыхъ орловскихъ въ возокъ запрягли.
— Слушаю-съ. Насчетъ Надежды сегодня прикажете доложить?
— Что?
— Насчетъ, говорю Надежды чистопольской, которую купецъ Латухинъ выкупаетъ, прикажете сегодня доложить? Отпускную ей надо выдать, какь изволили приказать.
— Ахъ да, я и забылъ.
Баринъ, выбритый, причесанный и надушенный, всталъ изъ-за стола, и лакей подалъ ему денную, согрѣтую и надушенную сорочку.
— Хорошо, пусть выкупаетъ, — продолжалъ Скосыревъ, дѣлая туалетъ. — Сколько онъ даетъ-то за нее?
— Тысячу двѣсти ассигнаціями, батюшка, какъ вы изволили приказать.
— Она вѣдь швея, кажется, или модистка?
— Никакъ нѣтъ-съ. У покойной тетеньки вашей Прасковьи Васильевны въ камеристкахъ была-съ, мастерству никакому не обучена.
— Хорошенькая?
Управитель выставилъ нижнюю губу и неопредѣленно отвѣчалъ.
— Нельзя сказать, чтобы благолѣпна очень-съ, такъ себѣ.
— Врешь, Шушеринъ! — засмѣялся баринъ.
— Осмѣлюсь ли, батюшка сударь, врать! Свое холопское сужденіе высказываю, и оное можетъ быть ошибочнымъ.
— Ой, хитришь! Купецъ Латухинъ жениться хочетъ на дѣвкѣ, стало быть хороша. Дастъ онъ за хлопоты тебѣ столько же, сколько и за дѣвку, вотъ ты и стараешься. Вѣрно?
— Помилуйте, батюшка сударь!..
— Да ужь знаю я тебя. Не тѣмъ я занятъ теперь, а то бы посмотрѣлъ я, что это за Надежда такая, которую купецъ замужъ беретъ. Можетъ, и двухъ бы, и трехъ бы тысячъ не взялъ, ну, да ужь быть по-твоему, отпущу. Заготовить бумагу, я подпишу ужо. Надежда-то эта гдѣ?
— Она-то-съ?.. Она въ Чистопольи, у тетки. Птишница тетка-то ея, Варварой зовуть.
Баринъ надѣлъ фракъ, повернулся передъ зеркаломъ и пошелъ изъ опочивальни, приказавъ подать въ столовую водки.
— Показать мнѣ эту Надежду, — сказалъ онъ на ходу. — Я пробуду въ Москвѣ еще недѣли двѣ, а ѣзды въ Чистополье взадъ-впередъ дней пять.
Онъ вышелъ.
Шушеринъ посмотрѣлъ ему вслѣдъ, понюхалъ табаку изъ серебряной табакерки и присѣлъ на кресло около туалетнаго столика. Парикмахеръ убралъ принадлежности своего мастерства и удалился, казачки пошли за бариномъ, неся одинъ трубку, другой — свѣчу и бумажки для закуриванія, и въ спальной, кромѣ Шушерина, остался только лакей Порфирій, убиравшій принадлежности барскаго туалета.
