Анатолий Приставкин - Синдром пьяного сердца

АНАТОЛИЙ ПРИСТАВКИН

Синдром пьяного сердца

Встречи на винной дороге

Приди ко мне, брате, в град Москов

веселие пита...

Юрий Долгорукий

своему родственнику

Святославу Олеговичу (из летописи)

Я пью, следовательно, существую!

Девиз нового времяпровождения

конца XX века,

которое вошло в моду в Париже

ЖИЗНЬ НАША КОПЕЙКА

Случилось это в теплой стране Болгарии, в ее столичном городе Софии, который все русские почему-то называют Софией, с ударением на втором слоге, а болгары - Софией, что гораздо благозвучней. Гостил я у моего друга Емила, в крошечной мансарде с окошечком-лючком в потолке, выходящим на крышу многоэтажного дома. Через этот лючок, проснувшись среди ночи, можно было увидеть полную луну - тарелку, наполненную до краев жидким золотом, которая, как прожектор, упиралась прямо мне в лицо и мучила, не давая спать.

И в этот прощальный вечер, а прощальный потому, что я уезжал в Москву, лючок был распахнут настежь в черное небо, а мы, прилично (и привычно) поддав, предавались невинному в общем-то занятию... Развлекались тем, что сочиняли потешные тексты к изображению обнажен-ной девицы, которую тут же при нас набросал фломастером на картоне художник Иван Стойчев.

Он и сейчас у меня где-то хранится, тот клочок картона с наскоро набросанным контуром девичьего тела, в позе, чуть вызывающей, но и стыдливой, в полупрофиль, с ручкой, трогательно прижатой к груди, как это делают молоденькие натурщицы, и с ножкой, соблазнительно подогну-той под себя. Мы пустили девицу по кругу (вот разврат!), решив, что каждый из гостей, а нас было человек пять, все мужчины, что-нибудь, в меру своей испорченности, о ней присочинит. Ржали, как жеребцы, сотрясая смехом стеклянную посуду на столе, когда читали вслух свои бойкие экспромты. И при этом, понятно, мы не переставали пить. Пьют же здесь, в солнечно-винной Болгарии, нисколько не меньше, чем на моей веселой родине. Ну а как пьют в России... Сапожник, известно, пьет в стельку, плотник - в доску, портной - в лоскуток, печник - в дымину, извоз-чик - в дугу... Да и все остальные соответственно роду занятий... Ну а если взять всех скопом, вселюдно, всенародно, то пьют у нас, коротко говоря, вусмерть. И это уже не образ, а констатация факта, обозначающая тот счастливый предел, за которым уже пить невозможно. Хотя как сказать. Лично мне известен случай и иного рода, когда умер в деревне мужик с перепоя... Далее цитирую по своей книжке: "...Обмыли, по обычаю, покойника, вынесли в другую избу, позвали пастыря Псалтырь читать. Ночью скучно, ну и захватил он для верности полштофник. Почитает, выпьет, снова почитает... Опьянел, глядит на покойника, так ему жалко стало. Вчера еще вместе выпивали, а сегодня... "Эх, друг, - говорит пастырь, выпей-ка со мной последний разок, на том свете-то не попьешь". Оттянул верхнюю губу и вылил ему в рот. Остальное допил и задремал около. Вдруг слышит: "Что это ты, Макар, я никак не пойму". Глядь, сидит покойник на столе, руки от холода потирает. Тут у моего пастыря мокро стало от испуга. Пригляделся, язык оживел, спрашивает: "Да жив ты аль нет?" - "А кто тебе сказал, что я помер?" - "Так ты и есть померший..." - "Тогда надо помянуть себя... Сбегай-ка за водкой, будь другом!" Достал покойник огурчиков соленых, и принялись они поминать уже не поймешь кого. Раздолье, умирать не надо. К утру пришли родные попрощаться с телом, а покойник вместе со священником с перепоя слова не могут вымолвить. Тут поднялся шум на всю деревню, а потом смех на всю волость".

Хоть и говаривают, что утренний гость до обеда, а послеобедний до утра, но до утра уже не получалось, надо было мне собирать вещички да хоть немного, перед дорожкой, вздремнуть. Гости расходились, стал собираться и я. А еще один мой здешний друг, Слав Македонский, который в недавние времена работал на шахтах Донбасса, по вербовке, и до того обрусел, что свои рассказы писал на русском языке, по-свойски сунул мне в карман пузатенькую бутылочку коньяка "Плиска", заметив шутливо, что это мне такая специальная "подъемная". Несколько раз, мол, приложился, а под крылом уже, глядишь, Москва.

- Ты до гостиницы-то дойдешь? - спросил озабоченно Слав. - Пожалуйста, не забудь: зовется она "Плиска"! "Плиска", а не "Коньяк"!

Это недавно рассказывали анекдот, и там мой российский землячок, крепко гульнув, никак не мог разыскать свой ночлег, потому что у всех встречных вместо гостиницы "Плиска" спраши-вал гостиницу "Коньяк".

- Не забуду, - заверил я.

- Ага! Вот за хорошую память тоже надо отхлебнуть, - оживился Слав, и мы тяпнули по единой, потом по второй и еще по третьей: посошок... Она же стремянная, она же закурганная... Но так как изба о трех углах не строится, то и по четвертой, а поскольку конь о четырех ногах спотыкается, то и по пятой... А может, и по шестой... Или по седьмой, но какая-то уж точно была последней, и дух наш окреп еще более. Всегда духу есть куда крепнуть, особенно если неохота уходить. И тогда мы откупорили бутылочку сливовой ракии, которую мои земляки называют почему-то самогонкой, а она никакая не самогонка, просто, как сказал во время какого-то застолья Булат Окуджава, у нее такой идущий от земли нутряной особенный дух, аж за горло берет... И за душу, само собой. Если при этом еще закусываешь шопским салатом, с кольцами красного перца и белыми ломтиками брынзы.

Однажды в родопском селении Банница (Родопа - это горная часть Болгарии) я потреблял сливовую ракию прямо из перегонного аппарата размером с паровой котел, установленный в специальной избе посреди деревни. Орудовали возле шипящего агрегата два развеселых дядьки, которые привезли с утречка возок спелой сливы и до того уже напробовались, что встретили нас, как русских братушек, с победным ликованием, будто собирались, как их деды, идти на штурм Шипки... И эта ракия была горячая, через глиняные стаканчики обжигала пальцы, и такая пахучая, что от одного ее душного запаха закладывало уши и кругом шла голова. А движения рук и ног становились непривычно вязкими. Мы выползали в осенний сад, где лежал первый снег, отыски-вали в снегу по темным ямочкам осыпавшиеся с дерева грецкие орехи. Холодные, пряные, сладко-вато-маслянистые, пахнущие йодом, они таяли во рту. Мы разламывали намокшую от снега скор-лупу и высасывали ореховое нутро, как устриц из ракушек... Грецкие орехи из снега и дымящаяся ракия в шаткой избенке - праздник!

Но всему приходит конец, даже сливовой ракии, которую мы так и не допили из домашней огромной бутыли. Слав и Емил провожали меня до лифта. Он еще работал. Обычно после полу-ночи его отключают. Помню, я подумал, что мне повезло. Ведал бы я, чем обернется для меня такая везуха! Но ничего я тогда про свою судьбу еще не прозревал, только запомнил, что Емил, который почему-то был трезвей нас со Славом, предложил мне пойти пешком. Он кивал головой, а у болгар это означает отрицание. Но я-то был хорош и, спрашивая, влезать ли мне в лифт, как бы получал подтверждение, что надо, мол, - кивок головы, - да и Слав не хотел, чтобы я топал по темной лестнице, где можно свернуть шею.

Он пошарил по карманам и протянул мне крошечную монетку: стотинку, ну точно такую же, как наша русская копейка. "Держи, - сказал, - это тебе проездные".

Я было решил, что Слав шутит, но Емил, с несколько виноватой усмешкой, пояснил мне, что дом, в котором мы сейчас, старой, видишь ли, постройки и лифты в нем тоже старые, за плату. Плата не велика, но я должен бросить в автомат стотинку. Подумаешь, стотинка! Мы за вечер просадили их столько...

- Эх, прокачусь! - воскликнул я легкомысленно, сунул монетку в узкую щель-автомат, и лифт, под одобрительные возгласы моих другарей, рванул вниз, навстречу неизвестности.

Лифт шел медленно, и я смог еще расслышать голоса над своей головой и прощальный хлопок двери в комнату Емила. А потом лифт встал, но я не увидел никакого - ни первого, ни другого - этажа, а лишь темное сырое нутро подвала...

В лифте горел свет, но далее, кругом, было черно, а двери, через которые я попытался выбраться наружу, оказались наглухо задраенными. За ними угадывался какой-то строительный хлам. За разговорами да шутками, не глядя, как у себя дома, я нажал нижнюю кнопку, которая и должна была обозначать первый этаж... Она же обозначала подвал.

- Докатился, - пробормотал я, сообразив промашку, и, посмеиваясь над собой, нажал кнопкой выше. Но лифт стоял. По российской привычке - брать технику силой - я постучал кулаком по кнопке, даже попрыгал, предположив, что где-то что-то заело, пока вдруг не сообразил, что для нового рейса необходима просто еще стотинка.

Мелочишка, ерунда, пустяковина, если она есть. А если нет? Где ее найдешь, сидя в лифте, да еще в подвале?

Вот тут я и протрезвел, хотя не сразу. Но точно помню, что вознегодовал на чертову систему, доставшуюся нам, то есть моим болгарам, от их капитализма, где все выражается в формуле, которую нам вдалбливали на лекциях по политэкономии: деньги - товар - деньги.