Клавдия Лукашевич - Ужасные дни

Под Петербургом, на окраине Васильевского острова, есть местность по названию Галерная Гавань. С одной стороны она тянется по берегу финского залива, или взморья; с другой стороны граничит Чекушами с их известными судостроительными заводами; с третьей к ней прилегает обширное кладбище и огромное Смоленское поле, где летом пасется городской скот. Галерная гавань находится на очень низком месте, почти в уровень со взморьем. Она застроена по преимуществу небольшими деревянными домами, около них часто виднеются деревья, садики и палисадники; местами тут тянутся длинные ветхие, покосившиеся заборы, за которыми находятся или огороды, или пустыри; есть тут поблизости целых три кладбища; как раз посередине Гавань прорезывает узкая, скверная речонка — Шкиперский проток. Она вытекает из каких-то ключей и впадает в Финский залив. Летом Шкиперский проток зарастает плесенью и тиной, вместо воды в нем течет мутная грязь, а в окрестностях распространяется дурной запах. Зимой эта речонка замерзает; но при частых петербургских оттепелях и при малейшем западном ветре она вздувается, льдины подымаются и вместе с жидкою грязью выходят из берегов и разливаются по окрестностям, где нередко все это сковывает первый мороз.

Вся Гавань со своим двадцатитысячным населением напоминает глухую провинцию; даже не верится случайно попавшему туда человеку, что он находится около огромной, богатой столицы.

Живут в Галерной Гавани по преимуществу горькие бедняки и петербургская голь. Здесь в закоптелых маленьких домишках, в грязных лачугах и сырых подвалах ютятся фабричные, поденщики, мелкие торговки и торговцы, швейки, мастеровые, а иногда и чиновники и чиновницы, получающие такую мизерную пенсию, на которую можно жить только впроголодь.

Кругом Гавани множество фабрик и заводов. Стройные, прямые, высокие трубы высятся над огромными многоэтажными каменными домами. Из этих труб, то подымаясь высоко в небо, то стелясь по земле, дни и ночи клубится черный дым; в многоэтажных домах слышится грохот, шипенье, трескотня машин, а по вечерам во всех окнах светятся яркие огни, и изо дня в день в определенные часы раздаются гулкие, протяжные фабричные свистки, призывающие жителей Гавани на тяжелую, беспросветную работу.

И рядом с этими грандиозными, богатыми фабриками еще ничтожнее, жалче, непригляднее кажутся серые, деревянные домишки гаванской бедноты.

На углу Безымянной улицы и Глухого переулка в Гавани находится небольшой деревянный дом, окрашенный в бурую краску. Дом этот принадлежит мещанке Марье Андреевой. Ветхий, покосившийся, с почернелою крышей, он совсем ушел в землю и похож на больного, дряхлого старика. Около его ворот на улице растут две березы; за ним идут заборы и пустыри и доходят до самого взморья.

В один из холодных, пасмурных ноябрьских дней около дома мещанки Андреевой, прислонившись к березе, стояла девочка-подросток. Худенькая, как скелет, бледная, с тоненьким носиком и с огромными черными глазами на подвижном лице, она напоминала цыганку. Девочка то приседала, то вытягивалась, то щурила, то таращила выразительные глаза. Она была очень мила, но широко раскрытый рот и высоко приподнятые брови придавали ее лицу какое-то странное выражение — беспокойства и удивления. На голове ее был небрежно накинутый рваный, выцветший голубой вязаный платок; из-под него выбивались пряди густых черных волос. Эти лохматые волосы падали на лоб, на глаза, щекотали нос и щеки, — девочка поминутно трясла головой, обеими руками откидывала непокорные волосы и пристально смотрела вдаль.

День был серый, ненастный, дул сильный, холодный ветер, поминутно шел дождь, в воздухе пахло и гнилью и гарью. Перед тем несколько дней стояли сильные морозы, выпал снег и установился было прекрасный санный путь. Наступившая сразу оттепель испортила дорогу: снег потемнел, всюду стояли лужи, кое-где обнажился лед, оказались выбоины и ухабы. Было очень холодно в этот день, и грязно, и скользко.

Черноглазая девочка, ухватившись рукой за березу, неожиданно расхохоталась. Она увидела, что в конце улицы высокая, тонкая, как жердь, фигура, осторожно двигаясь, пресмешно балансировала руками, но не удержалась на гололедице и, поскользнувшись, упала. Затем, пытаясь встать, фигура долго скользила ногами и снова упала.

Девочка при этом всплеснула руками, присела на корточки и залилась неудержимым звонким смехом.

Наконец, упавший — высокий, неуклюжий человек, встал, принялся отряхивать и очищать платье и, широко расставив руки, размахивая ими и стараясь удержаться на скользкой дороге, пошел по улице, направляясь к дому мещанки Андреевой. Он был уже близко. Черноглазая девочка встретила его веселым смехом.

— Ловко ты, Карлушка, шлёпнулся, — сказала она и прикрыла рукой рот, чтобы удержать душивший ее смех.

— Ничего нет смешного… Только дураки смеются, как ты, — басом ответил подошедший.

Это был безусый, белокурый юноша; широкий нос, большой рот и подслеповатые голубые глаза навыкате на глуповатом, наивном лице совсем не гармонировали с его басистым, как бы сердитым голосом. Он был весь мокрый и грязный от падения, сердито фыркал и отдувался, хлопая себя рукой по пальто и по ногам. Пальто у него было холодное, короткое, все заплатанное, из узких рукавов выглядывали огромные красные руки; на голове у него была надета старая фуражка с лакированным козырьком.

— Чего ты все хохочешь? — подступил сердито юноша к девочке.

Та не испугалась.

— Ой, как смешно! — едва выговорила она. — Ты шел по улице, как акробат по канату… Потом шлёп прямо в грязь и растянулся. Хотел встать и снова шлёп да шлёп… Видел бы ты, как было смешно! Ноги у тебя длинные, тонкие, так и едут по льду… Смешно!

Юноша ничего не ответил, а продолжал с сердитым видом счищать грязь с своего костюма.

— Экая досада, хорошее пальто испортил! — ворчал он.

— Пальто у тебя нехорошее: узкое, и короткое, и дырявое, — возразила девочка.

— Много ты понимаешь! Кроме своих лохмотьев, ничего и не видела…

— Нет, видела… Вот у меня что-то есть очень хорошее… Хочешь, Карлушка, я тебе скажу?.. Хочешь?..

Девочка только собиралась задорно поспорить с молодым человеком, как неожиданно запнулась и, полураскрыв рот, загляделась на что-то…

— Ах! Смотри, смотри, Карлушка! — вскрикнула она. — Лошадь упала… на том же месте, где и ты шлепнулся. Смотри, как ломовой ее хлещет! Бедная!

— Небось, лошадь жалеешь, — упрекнул ее юноша.

Но девочка не слышала упрека: вся встревоженная, она рвалась вперед и говорила жалобным голосом, теребя рукав своего соседа:

— Как он ее хлещет… Бедная! Ей больно. Она встать не может. Пойдем, Карлушка, помоги. Да иди же, неповоротливый!.. Не упадешь. Держись за меня.

Девочка побежала посредине улицы; юноша последовал за нею.

— Эй, дядя, чего ты лошадь-то колотишь? Здесь ведь скользко. Ты хомут-то распусти. Не то лошадь задавишь. Дай я тебе подсоблю! — крикнул он громким басом.

Сильными, ловкими руками юноша помог поднять лошадь и помог запрячь ее. Около них остановилась старуха в широком салопе, трое мальчишек и мужичок с мешком за плечами. Черноглазая девочка стояла тут же и всем своим подвижным личиком и худеньким телом принимала участие в поднятии лошади, то сгибаясь, то взмахивая руками и усиленно морща лоб. «Ух! ух! ух!» — вырывалось из ее открытого рта; когда лошадь встала, девочка глубоко и облегченно вздохнула.

Воз тронулся, а юноша со своею маленькою спутницей пошли обратно.

— Вот, Маришка, ты лошадь-то пожалела, а надо мною смеялась… Вот за то я не стану тебя в театр брать.

Девочка смутилась и даже как будто испугалась.

— Тоже сравнял… Я тебя жалела… Только лошадь упала не смешно, а ты… Видел бы, как… смешно, — боясь фыркнуть, девочка зажала рот рукой.

На глуповатом лице ее спутника мелькнула невольная улыбка; он махнул рукой и отвернулся. Некоторое время они шли молча; наконец девочка дернула своего сотоварища за рукав.

— Знаешь, Карлушка, что я тебе скажу?! — весело проговорила она и подпрыгнула.

— Наверно, какую-нибудь глупость, — насупившись, пробурчал юноша.

— Вот и не угадал! Совсем не глупость, а очень даже умное.

— Ну, умного-то ты сказать не можешь.

— Нет, извини, могу. Слушай! Моя мама купила две подушки.

— Что ж из этого?

— А то, что я теперь буду спать на подушке.

— Всякий человек спит на подушке.

— Вот и не всякий… У сапожниковых ребят нет, и у извозчика одного нет… И мне мама прежде свою старую кофту подкладывала… Я раз шею отлежала на ней. Неловко, жестко…

— Эх, Маришка. Только и видели вы подушки! Ваш отец непременно их пропьет.