Жил-был статский советник Оный, мужчина вдовый, и было у него три сына: один – серьезный человек, провокатор; другой – так себе, а третий – еще подросточек, Борькой звали.
Первый сын, конечно, заговоры устраивал, подкладывая знакомым бомбы и прочее, что надо для успеха дела; второй, занимаясь журналистикой, сотрудничал в изданиях всех направлений, а в свободное время добродушно помогал старшему брату, но теоретически был не согласен с ним и откровенно говорил ему:
– Чёрт знает чем занимаешься ты!
А тот возражает:
– Еще император Веспасиан[1] доказал, что деньги не имеют запаха.
– Так ведь тогда деньги были металлические!
– Это мною не забыто, и я прошу платить мне золотом. Я, брат, тоже – брезглив…
– А все-таки лучше бы хоть в «Продуголь»[2] поступить…
– Мне убеждения не позволяют в синдикате работать…
Поспорят немножко для упражнения в красноречии и братски разойдутся каждый к своему занятию, а то и вместе пойдут куда-нибудь, строго следя за тем, как бы невольно не предать друг друга.
А то старшой курит папиросу и вслух мечтает, как человек, исторически образованный:
– Хорошо было жить триста лет тому назад. Хошь – Шуйскому служи, не хочешь – иди к Тушинскому вору,[3] а кроме того, – Сигизмунд![4] Ныне же все понятия исказились: совесть покупают нипочем, и везде невыгодно, везде беспокойно…
Средний брат соглашается:
– Трудное время! Раньше, бывало, во всех газетах одно и то же писали: «Будьте любезны, дайте нам реформы, а то мы все совершенно опаршивеем!» И всё было просто, ясно, даже начальство понимало. А ныне: в одной газете надобно жида травить, в другой – сокрушаться по этому поводу, здесь – велят лаять на оппозицию, там – притворяйся оной; разберись-ка в этом!
Папаша сочувственно вздыхает:
– Воистину трудно! И даже удивляешься, как сами-то редактора во всем этом разбираются?
Старшой – ему всё известно! – не без кокетства говорит:
– Ну, и они тоже не всегда удачно…
Борька же, по молодости возраста далекий от сих треволнений, ничем не занимался, просто – сунет пальчик в ноздрю себе, задумчиво подержит его там, сколько требуется скоплением обстоятельств, потом вынет и, показав папаше результат, убежденно скажет:
– Бя!
Было в нем что-то мистическое.
– Гм! – озабоченно думает Оный. – Следует ли отучать его от этой привычки, или же она знаменует особое направление сердца и ума во младенце?
И, живя в некотором замешательстве, всё не мог решить, куда бы Борьку направить.
– В потешные, – посоветовал средний сын.
– Но говорят, что там греческие нравы начинаются…
– Всё равно – везде изнасилуют, – меланхолически сознался средний.
А старшой смотрит на младшего серьезно и таинственно говорит:
– Подождите!
Ждут. А время всё идет да идет. Посмотрел однажды отец на Борьку и советует ему:
– Вытри верхнюю губу.
А тот – с гордостью:
– Это – усы!
– Однако! – воскликнул Оный и задумался: – Что делать? Сечь? Поздно…
Человек исконно русский, он всегда, как приступала необходимость решительно приняться за дело, долго и всесторонне задумывался.
– А ведь я не то сделал! Почему?
И вдруг снова сделает не то. Но зная, что сие есть черта национальная, не обижался на себя.
Так и с Борькой вышло: грамоте он кое-как научился, читал почти без усилий, а дальнейшему учить его поздно было: он уже на горничных со ржанием бросался и, оставив нос в покое, свирепо увлекался более низким занятием.
Отец заскучал было, но средний сын, как человек всесторонне развитой, нашел успокоительное объяснение:
– Оставьте, папаша! Просто – юношу интересует всё выдающееся; это вообще свойственно возрасту, к тому же, с точек зрения этики, экономики и гигиены…
И оправдал Борьку со всех точек зрения; старшой же совершенно серьезно говорит чужими словами:
– Даже камени находят место свое на земле, человек же тем паче найдет! Подождите.
А Борька начал постепенно проявлять интерес к жизни: увидит в газете объявление: «Ищут переводов» – и негодует:
– Ищут, а на какую сумму, не указывают! И почтовых или по телеграфу – тоже не сказано…
Среднего брата спрашивает:
– Ты объявления в стихах пишешь?
Тот конфузится:
– Честное слово, – говорит, – это не я!
– Боюсь, он несколько наивен, – сказал однажды Оный старшему сыну, но тот хладнокровно ответил:
– Сам Игнациус Лойола[5] в юности был глуп…
И всё присматривается к братишке, присматривается, да, наконец, сел рядом с ним и спрашивает:
– Ты знаешь, что такое оппозиция?
– А что?
– Ей надобно пакости делать.
– A – как?
– Да ты скажи – можешь?
– Пакости делать? Могу!
– Тогда – идем!
Пошли. Привел старшой брат Борьку к одному дому, поставил против окон и советует:
– Бей стекла!
– А ежели за это по морде меня?
– Скажи, что из патриотизма, – не тронут.
Взял Борька камень, выбил стекло, стоит, смотрит.
Забавно! В доме люди попрятались, на улице разбежались. Подошел к нему весьма угрожающе господин городовой, кричит:
– Ты по какому случаю стекла бьешь?
– Из патриотизма.
Взял городовой под козырек, дрожит, – испугался.
– Простите, говорит, я ошибся…
И тотчас любезно исчез.
Разбил Борька еще два стекла, постоял, ожидая каких-нибудь последствий, и пошел домой, не ощутив на первый раз никаких удовольствий.
А на другой день брат опять повел его стекла бить, внушая дорогой:
– Этим путем в наше время всего легче добиться политической карьеры. Все, говорит, великие люди были разрушителями, как-то: Генрих Гейне, Тамерлан и прочие…
Так и водил он его с неделю времени, пока наконец не объявились для Борьки последствия с удовольствиями: в воскресный день перебил Борька все стекла в редакции оппозиционной газеты; вдруг подбегают к нему страховидные люди и ревут;
– Р-ра!
И приглашают:
– Пожалуйте!
– Куда?
– Просим.
– Вы – оппозиция?
– Из-збави боже! Мы решительно против…
Привели его в собрание себе подобных, а там все существа, сколько их было, орут;
– Рр-ра-а!
Один же подошел вплоть и говорит:
– Мужественная и неутомимая ваша борьба с крамолой… Вы, говорит, опора, а мы, говорит, чтим и восхищаемся, позвольте пожать вашу смелую руку: истинно русский человек Хам фон Жужелица, мексиканский румын.
Ничего понять нельзя!
Но Борька не растерялся: как бы по наитию свыше схватил стул и, замахнувшись им, кричит:
– Я могу!
Все довольны, ревут, лобзают его и шепчут в уши:
– Вы этому Жужелице не верьте, – он три дня тому назад у извозчика лошадь угнал, а раньше этого – у сонного губернатора соображение похитил, и вовсе он не румын, а тамбовский негр, однако хочет первую роль играть…
С этого дня и началось серьезное в Борькиной жизни: вооружился он крепкой палкой, ходит по городу и бьет стекла, а укажут ему человека:
– Тресни!
Так он и человека тоже.
Жители, завидя его, разбегаются, покрикивая друг другу:
– Прячься, ребята! Опять Борька вышел карьеру нагуливать.
Завистливые, но не смелые, глядя из подворотни, вздыхают:
– Н-да! Этот до счастья своего доскочит…
А которые посмелее – подражать начали Борьке: он одно стекло выбьет, а они остальные докончат и ходят за ним гурьбой, с пением, – средний брат Борькин стеклобойный гимн – инкогнито – сочинил:
Чтоб крамола передохла,
Делай, братцы, сквозняки!
Р-разобьем повсюду стекла,
И – да будут насморки!
Зачихают все злодеи
И подохнут от простуд!
А у вам тогда скорее
Мир и радость процветут!
Понимающие люди указывали автору, что это безграмотно, но он опроверг:
– Необходимо для стиля, – говорит.
Скромные жители пробовали закрывать окна ставнями, но полиция нашла это недопустимым в интересах всестороннего наблюдения за внутреннею жизнью граждан.
– Что ж? Подождем, потерпим, – соглашались жители, нация, еще древних римлян изумлявшая своим смиренством.
Борька же, приучившись к безобразию, стал чувствовать себя национальным героем, даже во сне кричит:
– Спасай Русь!
Так невозбранно действовал он, окруженный всеобщим вниманием и славословиями. Когда же, наконец, все миролюбивые жители, покоя ради, переселились в глубокую Азию, куда их искони кровь тянула, и когда стало на Руси совершенно тихо, – явился Борьке частный пристав и говорит вполне серьезно:
– В ознаменование заслуг ваших и ради поощрения их в будущем назначаю вас министром народного просвещения…[6]
Это даже Борьку удивило до немоты – смотрит на пристава и молчит, а потом отозвался:
– Могу!
Тут старшой брат сказал Борьке с гордостию:
– Видишь, болвашка, до чего я тебя довел? Между прочим, назначь-ка ты меня профессором по кафедре истории. Я это дело насквозь знаю!..
