Довлатов Сергей
Письма Сергея Довлатова к Владимовым
Публикация, вступительная заметка, подготовка текста и комментарии Андрея Арьева
Предваряя эту публикацию, приведем фрагмент письма Сергея Довлатова в Германию:
«…Передайте большой привет Георгию Владимову и, если сочтете это удобным, расскажите ему такую историю. Когда мне было двенадцать лет, я дружил с Андрюшей Черкасовым, сыном знаменитого актера. И вот однажды на даче у Черкасовых, где я всегда проводил лето в качестве разночинца, знакомого бедняка и маленького гувернера, появилась красивая девочка Наташа. Думаю, что она была на год или на два старше меня. Я сразу же в нее влюбился, и несколько дней мы трое провели вместе: играли в волейбол, беседовали и ели на веранде мандарины. Помню также, что мы с Андрюшей фехтовали какими-то рейками, состязаясь в удали, ну и так далее. Девочку звали Наташа Кузнецова, и меня очень волновало ее простое русское имя, потому что я был полуевреем, и в то время нес в себе тяжелый национальный комплекс, а может быть, несу и сейчас. Никогда в жизни я больше Наташу Кузнецову не видел, но воспоминание о ней довольно долго и довольно много значило в моей жизни. Боюсь, что это почти необъяснимо, но это так. И вот недавно мой отец, который знал Евгения Кузнецова, специалиста по театру, цирку и эстраде, объяснил мне, что его дочь — Наташа, вернее, Наталья Евгеньевна — жена писателя Владимова. Вот, собственно, и все. Я не думаю, чтобы Наташа помнила мое имя, но, может быть, она помнит начитанного мальчика на даче Черкасовых. И еще, если у Владимовых есть лишняя семейная фотография (на Западе это бывает), то я бы очень хотел ее получить…»
Процитированное письмо третьему лицу датируется концом 1983 г. — в мае этого года Георгий Николаевич Владимов с женой, литературным критиком и журналистом Натальей Евгеньевной Кузнецовой (1937–1997) оказались на Западе, в ФРГ. Перед отъездом автор романа «Три минуты молчания» безмолвствовал на родине никак не три минуты — шесть лет. И не потому, что бросил перо. В 1977 г. он вышел из Союза писателей и возглавил московскую секцию «Международной амнистии», организации в СССР запрещенной. Вынужденному переселению за пределы отечества предшествовала публикация в Германии повести «Верный Руслан», первый вариант которой, ходивший в самиздате, был написан еще в 1963–1965 гг. Эмигрантский журнал «Грани», издававшийся во Франкфурте-на-Майне, напечатал также пьесу Владимова «Шестой солдат» (1981, № 121) и рассказ «Не обращайте вниманья, маэстро!» (1982, № 125). Вскоре после приезда в ФРГ — с октября 1983 г. — Владимов возглавил этот журнал, попытавшись придать ему более художественное, чем политическое, направление. Однако выпустить ему удалось лишь 10 номеров (1984–1986, №№ 131–140). Дело закончилось принципиальным размежеванием писателя с НТС, через который финансировались «Грани». 12 июня 1986 г. Георгий Владимов пишет и распространяет в прессе «Необходимое разъяснение» по поводу своих расхождений с руководством НТС. С резкостью и прямотой он отстаивает в нем право художника на внепартийную, тем более — внеклановую, культурную ориентацию и деятельность. После этого заявления сотрудничество писателя с НТС стало с очевидностью невозможным, и Владимов с поста главного редактора смещается.
Сергей Довлатов появился на Западе пятью годами раньше Владимова — в августе 1978 г. — и к моменту начала переписки с ним и его женой успел достаточно поучаствовать в эмигрантской литературной жизни и насмотреться на нее. Удовольствие оказалось не большим. Из чего не следует, что эфемерное участие в культурном процессе на родине вспоминалось ему в розовом свете. С былыми литературными знакомствами Довлатов покончил, как тогда ему думалось, навсегда. Артист по своей природе, он и оставленную сцену, и оставленную труппу из своего сознания устранил. Довлатову всегда нужен был непосредственный контакт — как со зрителями, так и с коллегами по цеху. Другое дело, что он склонен был распознавать среди них волков в овечьей шкуре. Не будем удивляться — ведь и сам писатель овечкой не был. Что же касается литературных закутов как таковых, то по письмам Довлатова особенно хорошо видно, зачем туда одинокие творческие особи наведываются. Недаром шапочного разбора дружки называли Сергея в молодости Серым.
Понятно теперь, почему излюбленным способом свободного общения с себе подобными и себе не подобными для Довлатова служила переписка. При всех очевидных, прославленных его друзьями и подругами способностях к застольному и интимному витийству он полагал, что наиболее убедителен все же на письме, опасался неприятия своей импульсивной личности, непредсказуемости собственных реакций. Опыт в этом отношении за свою недолгую жизнь он приобрел скорее горький, чем радостный. Им и объясняется одно психологически очень важное его признание в письме к Владимову: «Я, наверное, единственный автор, который письма пишет с бульшим удовольствием, чем рассказы». Еще бы не так! Это была неутолимая жажда прорвать блокаду непонимания, к которой, ему казалось, он был пожизненно приговорен.
Всю жизнь с отчаянием познавая самого себя, Сергей не мог не относиться со скепсисом и к окружающим, во всякой добропорядочности видел бутафорию. Отменно вежливым он бывал как раз в тех мучительных случаях, когда чувствовал себя лишним. Ведь и симпатичнейшие из его персонажей самые что ни на есть лишние люди.
Но точно так же, как своим изгойством, «из тени в свет перелетая», Сергей бывал заворожен человеческим благородством и великодушием, без особого труда открывая их и в себе самом. Прямую честь и достоинство в человеке он не отрицал никогда.
Из литераторов русского литературного рассеяния достойнейшим в восьмидесятые годы ему виделся Георгий Владимов. К нему самому и его жене Сергей Довлатов относился с полным душевным расположением. И мы закончим поэтому наше маленькое вступление тем, с чего и начали, с эпизодов детства, но уже увиденных глазами Натальи Кузнецовой. Она вспомнила о них в некрологе, опубликованном «Русской мыслью» сразу после смерти писателя: «Я познакомилась с ним 40 лет назад — в Комарово. Все на той же белой даче Николая Константиновича Черкасова, которому наши отцы по очереди редактировали (вернее, писали) его „Записки советского актера“. Из тех детских лет запомнился красивый мальчик, страшно высокий (в то время это была редкость, и именно из-за роста „публика“, заглядывавшая за забор черкасовской дачи, принимала Сережу за сына актера). Запомнилось спокойствие и, даже не доброта, а добродушие, редкое для мальчика этого возраста. Я почему-то думала, что он станет актером».
Мы благодарим Георгия Николаевича Владимова за предоставленную возможность опубликовать довлатовские письма, хранящиеся в Историческом архиве (ф. 130) Восточно-Европейского исследовательского центра при Бременском университете. Огромная признательность сотруднику этого архива Габриэлю Суперфину, оказавшему всемерную помощь в их комментировании. Сердечно благодарим также Льва Лосева и Ивана Толстого, сообщивших недоступные нам сведения о некоторых упомянутых в письмах лицах и событиях. Приносим уверения в своем искреннем и неизменном почтении вдове Сергея Довлатова, Елене, разрешившей эту публикацию.
Письма печатаются с незначительными купюрами, обозначенными угловыми скобками. Резкие выпады в адрес живых людей мы решили от современников утаить. По этой же причине от некоторых имен и фамилий в публикации оставлены лишь инициалы. Особенности орфографии и пунктуации автора сохранены, исправлены лишь явные опечатки и орфографические огрехи. Вписанные и вычеркнутые слова специально не оговариваются.
Андрей Арьев
1
28 февр. (1984)
Уважаемый Георгий Николаевич!
От души благодарю Вас за внимательное отношение к моей работе. Отзыв такого писателя, как Вы, для меня много значит[1]. Вы, конечно, можете подумать, что я расточаю комплименты всем знаменитым прозаикам, но это не так. Если я чем-то и прославился в Америке, то именно гнусным характером и умением портить отношения с редакторами газет и журналов.
Когда-то мне очень понравилась «Большая руда», и в кругу моих друзей даже была популярной тема: пойдет ли Владимов, обнаружив эпическое дарование, дорогой Бондарева, то есть — станете ли Вы в конце концов придворным монументалистом?
Могу рассказать историю и про «Три минуты молчания». Лет пятнадцать назад я был чем-то вроде секретаря Веры Пановой с широким кругом обязанностей — от переписки с Чуковским до вынесения мусора. Среди прочего я читал Пановой, наполовину разбитой параличом, книжки вслух. Надо сказать, у старухи был хороший вкус, и перечитывали мы, в основном, десяток одних и тех же книг: Томас Манн, Булгаков, Гоголь, Достоевский, Толстой. Я все пытался расширить круг чтения за счет западной или современной литературы, но Запад (исключая злополучного Манна) был с гневом отклонен, а из «новых» удалось всучить Пановой — Битова, который (при всем его величии) вогнал нас обоих в сон[2], и Ваши «Три минуты». (Искандера, например, старуха забраковала из-за фамилии, твердила, что это связано с Герценом, Огаревым и клятвой на каких-то горах.[3]) Так вот, я читал ей «Три минуты», и Пановой очень нравилось, но в каком-то месте, где один Ваш персонаж говорит (простите, цитирую не дословно), пытаясь ворваться в ресторан: «Пуcтите кочегара! У него ребенок болен!», Панова начала смеяться, что-то в ней физически нарушилось, а затем случилось что-то, похожее на судороги. Мы были одни в квартире, я испугался, позвонил ее сыну Боре[4], тот приехал через пятнадцать минут в такси с профессором Дембо[5]. Профессор, чтобы остановить смех, ввел Пановой воздух в легкие, или, наоборот, перекрыл доступ воздуха, я не помню, и она раза три успокаивалась, затем говорила: «Пустите кочегара, у него ребенок болен», и снова начинала вскрикивать и дергаться. В конце концов Дембо ее успокоил, усыпил и запретил читать дальше Вашу повесть, сказал, что это — слишком большая нагрузка…
