Сергей Довлатов
Старый петух, запеченный в глине
(последний рассказ С.Д.; вместе с «Виноградом» он должен был войти в задуманный сборник «Холодильник»). – Авторская машинопись с правкой из домашнего архива С.Д. в Нью-Йорке.
Моя жена проснулась и спрашивает:
– Кто может звонить в четыре утра? Даже интересно… Ты не спишь? Я сказал:
– Ничего интересного.
Раньше, еще в Союзе, лет двадцать назад, это могли быть знакомые пьяницы. Помню, дисквалифицированный боксер Литовченко кричал мне:
– Еду! Жди! Готовь закуску! Я вяло сопротивлялся:
– Сейчас ночь.
– Вечно у тебя ночь, когда я звоню.
– Да и выпивки нет. В ответ раздавалось:
– Должен тебя разочаровать: есть, и в неограниченном количестве…
Так было в Союзе.
Я встал, прикрывшись газетой. Пол был теплый. Подошел к телефону. Слышу, говорят по-английски:
– Это полиция. С вами желает беседовать…
– Кто? – не понял я.
– Мистер Страхуил, – еще раз, более отчетливо выговорил полицейский.
И тут же донеслась российская скороговорка:
– Я дико извиняюсь, гражданин начальник. Страхуил вас беспокоит. Не помните? Восемьдесят девятая статья, часть первая. Без применения технических средств.
Я все еще не мог сосредоточиться. Слышу:
– Шестой лагпункт, двенадцатая бригада, расконвоированный по кличке Страхуил.
– О, Господи, – сказал я. Страхуил повысил голос:
– Все, начальник, испекся. Припухаю у ментов в районе Двадцать первой и Бродвея. Надо срочно выкуп заплатить. А у меня тут, кроме вас, ни одного солидного знакомого. Шплинта зарезали. Володя-Рваный лечится от алкоголизма.
– Что произошло? – спрашиваю.
– Да ничего особенного. В Сирее повязали, гады. С мантелем в руках.
– Что значит – с мантелем?
– Я мантель примерял, такой каракулевый, дамский.
Тут я наконец все понял:
– Ты шубу украл?
– Какой-украл?! Пытался. А то сразу-украл. Пытался и украл – вещи разные. Это как день и ночь.
Я задумался-что происходит? Одиннадцать лет я живу в Америке. Шесть книг по-английски издал. С Джоном Апдайком лично знаком. Дача у меня на сотом выезде. Дочка-менеджер рок-группы «Хэви метал». Младший сын фактически не говорит по-русски. И вдруг среди ночи звонит какой-то полузабытый ленинградский уголовник. Из какой-то давней, фантастической, почти нереальной жизни. Просит за него выкуп уплатить – четыреста долларов.
– Иначе, – говорит, – в тюрьму отправят, к черномазым. Удовольствие ниже среднего.
Я вынес телефон на кухню. Потянулся за сигаретами. Слышу:
– Гражданин начальник, захватите четыреста пятьдесят для ровного счета. Надо же отметить это дело, выпить по такому случаю.
Тут я немного опомнился, спрашиваю:
– Который час, ты знаешь?
– По московскому времени скоро двенадцать.
– При чем тут московское время?! Но полицейский мне уже адрес диктует:
– Двадцать один, ноль три, второй этаж, сержант Барлей.
И голос Страхуила:
– Гражданин начальник, выручайте! Моя жена спросила:
– Что такое?
Я даже отвечать сначала не хотел. Ну что я ей скажу? Звонит, мол, уголовник Страхуил. Просит внести за него четыреста долларов. Бред какой-то.
– Кто это? – спрашивает жена.
– Так, – говорю, – знакомый артист.
– Что у него случилось?
– Денег просит.
– Вечно тебе звонят какие-то подонки. Почему тебе Солженицын не звонит? Или Барышников?
– Видимо, – говорю, – у Барышникова денег хватает.
Я оделся, вывел из гаража машину. Еду и думаю: ведь рассказать кому-то – не поверят. Это только с русскими бывает. Уехал человек в Америку. Шесть раз переезжал с одной квартиры на другую. Стал домовладельцем. Все забыл. Все былые телефоны, имена, названия ленинградских улиц. И вдруг – звонок.
Мне один знакомый еще в Ленинграде рассказывал. Пристали к нему два хулигана в электричке. Выкинули его на ходу из тамбура. Скатился он по насыпи в канаву. Потерял сознание, естественно. Очнулся ночью, под дождем. Приподнялся и слышит:
– Вы случайно не знаете, кто изобрел граммофон?
Сидит мужик под зонтиком возле канавы. Кроссворд разгадывает. Да еще и мужик-то знакомый, как выяснилось, по офицерским сборам…
Еду через мост из Квинса. И вдруг начинается траффик. Причем солидный. Мили на две вперед – сплошные красные огни.
Это только в Нью-Йорке может случиться. Траффик в пять часов утра. Как он возник, из-за чего?
Минут сорок я ехал от Квинсборо-плаза до фуникулера на углу Шестидесятой и Второй. И только за мостом я понял, что случилось. Там возле бывшей железнодорожной кассы есть захламленная лужайка. Необитаемый клочок земли между двумя автострадами. Треугольная зона неуязвимости в потоке машин. Сотни раз я проезжал здесь, и все было нормально. А тут вдруг появился одинокий негр-саксофонист. Он был почти невидим в темноте. Играл самозабвенно, но плохо. Подбородком двигал, как боксер на ринге. Плоская кепка лежала у его ног.
Все тормозили, проезжая мимо. Я тоже слегка притормозил, опустив боковое стекло. Бросил в кепку несколько монет. Какая-то из них откатилась в сторону. Музыкант прихлопнул ее ногой. Затем одарил меня целым каскадом пронзительных режущих импровизаций. Могу добавить, что играл он «Рондо» Шостаковича в нелепой джазовой переработке.
Минут через сорок я был в полицейском управлении, напоминавшем римский Форум. Среди массивных псевдоионических колонн бродили живописно одетые люди. Кого-то провели в наручниках. Две ярко накрашенные и при этом ужасно бледные женщины кокетничали с молодым офицером в черной форме. Цыганское семейство расположилось на кафельном полу. Через зал проходили какие-то девицы с бумагами в руках. Наверху, у основания застекленного купола, были выбиты латинские изречения. Одно из них я с легкостью прочел:
«Бог – это справедливость».
И задумался: при такой биографии, как моя, чужой язык уже не составляет тайны.
Ко мне обратился полицейский с бакенбардами:
– Чем могу служить?
Он направил меня в канцелярию. Там я уплатил четыреста долларов, расписался и ответил на пять-шесть вопросов:
– Мистер Страхуил – ваш друг? Я кивнул.
– Что вы можете сказать о нем?
– Только хорошее.
– Где вы познакомились?
– В тюрьме.
– Когда, за что и где вы отбывали наказание?
– Я был надзирателем.
– Извините?
– Я был охранником, коллега.
– Называйте меня – сержант Барлей. За что и где мистер Страхуил отбывал наказание?
– Под Сыктывкаром.
– Пожалуйста?
– Под Сыктывкаром.
– Это в Польше?
– Нет.
– Тогда в России?
– Совершенно верно.
– За что мистер Страхуил отбывал наказание?
– В общем-то за правду.
– Что это значит?
– За антикоммунистическую деятельность.
– Ограбление, убийство?
– Не думаю.
– Вчера он пытался украсть женскую шубу.
– Полагаю, что это недоразумение. Зачем ему женская шуба?
– Вот и я так думаю – зачем? Наступила пауза. Сержант перебирал какие-то бумаги. Мне захотелось спросить:
– Скажите, я обязан был давать эти показания?
– Нет. А теперь распишитесь.
Потом меня завели в какой-то бункер. Через минуту появился Страхуил, здоровый, улыбающийся, в джинсовом костюме. Ринулся ко мне, горячо обнял и даже хотел поцеловать. При этом сильно оцарапал мне шею наручниками. Тут вышел офицер с ключами.
– Пока, – сказал он.
Мой друг выбежал на улицу, потирая запястья. Мне показалось, что я уже наблюдал эту сцену в каком-то фильме.
Я взглянул на часы – половина девятого. В ланчонете на углу жарили бекон.
– Зайдем? – спрашиваю.
– Не сюда.
– Ты же хотел позавтракать…
Становилось людно. Негры и латиноамериканцы толкали перед собой железные рамы на колесиках, увешанные одеждой. Переулки в этой части Манхэттена были забиты грузовиками. Как всегда, звучала однообразная ритмичная музыка. Из люков шел пар.
Страхуил толкнул вертящиеся двери. Я увидел вывеску – «Парижский шик». Столы были покрыты линолеумом, Над кассой гудел допотопный вентилятор. На прилавке возле блюда с фруктами дремал огромный кот.
Я сказал:
– Здесь недорого.
– Не имеет значения, – ответил Страхуил. И тут же добавил:
– Кстати, где деньги?
Я протянул ему несколько бумажек. Подошел официант. Мы заказали два куриных супа, фаршированные ножки и шашлык. Все из курицы. Страхуил поинтересовался:
– А выпивка у них есть? Я перебил его:
– Как ты сюда попал?
– В смысле – на Запад? Была у меня одна еврейка из валютного ресторана. Сошлись мы, помню, на день конституции. Утром встали, познакомились как следует, оказывается – ей грозит трояк. И у меня как раз доследование шло. Уже подписку взяли о невыезде. Значит, надо ехать и как можно дальше. Записались и уехали, примазав органы двумя кусками. А в Риме эта Беба завела себе какого-то шахматиста еврейской национальности. Уж здесь-то он вроде бы на фига ей понадобился? Видимо, любовь. А любовь – это для меня святое, гражданин начальник. Короче, дал ей на прощанье в глаз и отвалил.
