Владимир Федорович ТЕНДРЯКОВ
ПАРАНЯ
Лето 1937 года.
Наш небольшой железнодорожный поселок осоловел от жары, от пыли, от едкого дыма шлаковых куч, выброшенных паровозами.
На площади перед районной чайной, в просторечии - тошниловкой, с утра до вечера звучно и бодро кричит со столба радио:
Побеждать мы не устали,
Побеждать мы не устанем!
Краю нашему дал Сталин
Мощь в плечах и силу в стане...
Кричит репродуктор. Скучают у изгрызенной коновязи колхозные лошаденки. Двое парней-шоферов мучают ручкой не желающий заводиться грузовик. Поперек крыльца чайной-тошниловки сладко спит облепленный мухами самый развеселый человек в поселке - Симаха Бучило.
В нашем сердце это имя,
На устах у всех наш Сталин...
Кричит репродуктор, а под столбом, посреди площади, обычное увеселение - поселковая ребятня окружила дурочку Параню.
- Параня! Параня! Кто твой жених?
- Уд-ди! Уд-ди!.. - гудит Парапя и судорожно вертится в хохочущем колесе, подставляя то зад, то бок под щипки и тычки.
Муравьиная толчея, легкая давка, ликующий визг, привлекающий даже взрослых. Несколько почтенных отцов семейств заинтересованно топчутся возле дурочки, похохатывают, подзуживают:
- Ты, Парасковья, не таись, ты, девка, откройся нам...
- Кто твой жених, Параня?!
Парни из деревень, кого не назовешь ни большими, ни малыми, увальни в смазанных сапогах, с младенчески наивным восторгом на опаленных физиономиях, хозяева лошадей, дремавших у коновязи, тычут в Параню кнутовищами.
- Парань! Эй!
- Уд-ди!
- Чтой тебя уж и тронуть нельзя, цяця?
- Дык засватана.
- Га! Дай-кось я...
- Уд-ди! Уд-ди!
Мимо - в белых парусиновых брючках и рубашке апаш - идет Андрей Андреевич Молодцов, холостой инкассатор, человек приятной наружности, культурного поведения, прекрасно исполнявший на мандолине "Светит месяц". По виду можно бы уловить - он презирает и осуждает. Можно бы, но трудно. И Андрей Андреевич Молодцов скрывается за углом, никем не понятый.
А баба из деревни с корзиной, увязанной платком, из-под которого высовывается голова петуха с бледным, свалившимся набок гребнем, не вытерпела, проста душа, и осуждения своего не скрыла:
- Ох бессовестники! Ох злыдни! Чем вам, ироды, помешала убогая?
- Тетка, спроси сама, кто жених-то... Никак не добьемся.
- Добром скажет - отстанем.
- Любо же знать...
- Гы-гы-гы!..
- Тьфу! Ошалелые! Креста на вас нет!
- Параня, кто твой?..
Параня ревет сильным сиплым мужским басом и по-детски размазывает черным тощеньким кулаком слезы и слюни.
- Ужо... Ужо... Зорьке Косому скажу, он вас ножиком зарежет...
А Зорька Косой сидит рядом, в тошниловке, у открытого окна любуется на веселье - лицо узкое, бледное, черная челочка ровненько подрублена по самые брови, скрывает лоб, глаза трезвые, скучноватые.
Говорят, что он убил двоих, но сумел открутиться, отсидел только год в тюрьме. Зорька может выскочить на крыльцо, прикрикнуть тенорком: "Эй, вы-и! Шабаш!" И все разойдутся. С Зорькой не шути, он благороден, но не часто... Сегодня сидит, скучновато посматривает.
Параня сипло ревет, трет костистым кулачком лицо, дрожит под мешковиной своим грязным, тощим, перекошенным телом.
- Уд-ди! Уд-ди!
И муравьиная толчея вокруг нее, и ликующие вопли, и звенящий детский смех, и короткое басовитое похохатывание взрослых...
И величание из репродуктора новым голосом, уже не просто бодрым, а проникновенным:
О Сталине мудром я песню слагаю,
А песня - от сердца, а песня такая...
Параня появилась в поселке года три тому назад и первое время на вопрос "кто твой жених?" простодушно отвечала:
- А сын божий Иисус Христос, вот кто.
С дико запутанной, густой, жесткой, как конская грива, шевелюрой, со щетинистыми, угрожающе угольными бровями, босоногая зимой и летом, в платье, сметанном из клейменного мешка, она сразу же вошла в пейзаж поселка, а имя ее - в незатейливый местный фольклор: "Хитрожоп, как Параня... Форсист, как Параня..."
Ей постоянно приходилось искать заступников. Сначала она провозглашала лишь имена добросердных поселковых баб:
- Ужо вот Анне Митриевне нажалуюсь... Бабушке Губиной ужо скажу...
Но добрые бабушки не в силах были спасти Параню от ребятни и изнывавших от безделья досужих взрослых, приходилось искать иных защитников:
- Вот Ване Душному скажу...
Ваня Душной, он же Савушкин,- милиционер, надзирающий за порядком, человек серьезный, положительный, с кем даже Зорька Косой считается. Ваня Душной ради порядка раз или два пробовал защищать Параню, но над ним стали смеяться:
- Ты, Иван, того... подходишь... Тебя, слышь, Параня-то женихом величает. Прежде у нее был Иисус Христос, нынче ты на замену. Ты ведь мужчина в соку, а потом - форма, светлые пуговицы. Юродивые светленькое-то любят...
И Ваня Душной стал исчезать с улицы, как только появлялась Параня.
В поселке у всех на языке было имя Дыбакова - наистарший средь районного начальства, даже пешком по улицам не ходил, ездил на единственной в округе легковой машине - тонкоколесом "газике" с брезентовым верхом.
- Дыбакову нажалуюсь - в тюрьму вас засадит.
Но посадили самого Дыбакова, на поверку оказалось - в красных перьях черная птица. И поселковая дурочка Параня выбросила его из числа своих почетных защитников.
- Зорьке Косому... Он вас ножиком...
Зорька Косой туманно смотрит из оконца чайной, не вмешивается - не в том настроении.
- Параня, посватайся за меня...
- Га-га-га!
- Гы-гы-гы!..
- Уморила Параня...
- Уд-ди! Уд-ди!..
Со Сталиным вольно живется на свете:
Как ясное солнце он греет и светит,
Пути пролагает к великой победе,
Чтоб радостней было и взрослым и детям...
- Уд-ди!.. Я вот Сталину... Вот ужо ему... Ужо он вас... врагов народа...
Какой-то мальчонка резанно взвизгнул: "Сталин - жених Паранн!" - и получил по шее от протрезвевшего взрослого. Гагакнул один из парней с кнутом, но сразу же подавился нескромным смешком - сам допер, без доброжелателя.
Все видят его соколиные очи
И в светлые дни и в ненастные ночи.
Он вытер нам слезы, он счастье упрочил...
кричало с высокого столба радио. Параня дрожала в своем клейменом платье, затравленно озиралась.
- Вот ужо...
Только что была плясавшая, паясничавшая карусель, только что стеной потные, оскаленные мальчишечьи лица, руки, руки со всех сторон, визг и стоны, голоса, голоса, захлебывающиеся, ласковые, вкрадчивые...
И тишина. Лишь тяжелое прерывистое дыхание да радио в небесах:
Он пишет законы векам и народам,
Чтоб мир осветился великим восходом...
Тишина, оглушающая больше, чем крик, визг, бесноватость. Глаза Парани дико косили, один в толпу, другой - куда-то вдоль улицы.
- Вот ужо... - Она пятилась.
Шоферы, крутившие заводную ручку грузовика, бросили возню, распрямились, недоуменно вглядываясь: что же случилось? И Зоренька Косой оперся локотком на подоконник, высунулся из окна.
- Вот ужо... Сталину... Родному и любимому...
Тесный круг разорвался, почтительно расступились перед дурочкой, и та бочком, бочком вышла из плена, остановилась, повела раскосмаченной гривой в одну сторону, в другую, смятенно кося горящими глазами... И вдруг сорвалась мелкой рысью, тряся мешковинным задом, стуча толстыми черными пятками... Споткнулась, упала, мешковина задралась, открыв тощие голубые ляжки. Параня съежилась, ожидая веселой бури, но буря не разразилась, никто не засмеялся...
Тогда она поднялась и, прихрамывая, торопливо ушла.
О Сталине мудром я песню слагаю,
А песня - от сердца, а песня такая...
Наверное, у нее нашлись наставники, так как на следующий день она держалась уже совсем иначе: на копотно-смуглом лице фатоватая озабоченность, глаза блестят истошно и сухо, косят сильней обычного, походочка мелкая, острым плечом вперед, с каким-то непривычным для нее напорцем.
Увидев прохожего, Параня останавливалась, принималась сучить ногами черной заскорузлой пяткой скребла расчесанную до болячек голень, глаза на минуту останавливались - провально-темные, с диким разбродом, один направлен в душу, другой далеко в сторону. При первом же звуке сиплого голоса глаза срывались, начинали суетливую беготню.
- Он все видит!.. Он все знает!.. Ужо вас, ужо!.. На мне венец! Жених положил... Родной и любимый... На мне его благость... Ужо вас! Ужо!..
Слова, то сиплые, то гортанные, то невнятно жеванные, сыпались, как орехи из рогожи, пузырилась пена в углах синих губ.
- Забижали... Ужо вас... Он все видит... Родной и любимый, на мне венец...
Все сбегались к ней, сбивались в кучу, слушали словно в летаргии, не шевелясь, испытывая коробящую неловкость, боясь и глядеть в косящие глаза дурочки и отводить взгляд.
- Великий вождь милостивый!.. Слышу! Слышу тебя!.. Иду! Иду!.. Раба твоя возлюбленная...
