Мы стояли у витрины с замороженными овощами, от пакетов поднимался пар, когда их ворошили. Периодически нас отодвигали покупатели и деловито брали фасоль или мексиканскую смесь. Глядя на нее, я уже ее знала. Как будто мы встречались раньше, но она несколько изменилась, постарела что ли, ведь я представляла ее моложе, с другой фигурой, с длинными волосами.
Волосы у нее были темно-каштановые, до плеч, пухлые губы она поджимала, когда слушала собеседника, будто собираясь перебить. Она была смуглая, с блестящими белками глаз, с узкими плечами и полной грудью. Я первый день проходила стажировку, когда она приехала познакомиться со мной и мельком поздоровавшись, отправилась за администратором. И вот привела его к нашей витрине – вернее длинной бонете или, как их еще называют, гондоле – и объясняла, что теперешняя выкладка совершенно невозможна, и они должны нам еще два ряда для брокколи.
Звали ее Ольга Николаевна Багуцкая. Она работала торговым представителем в производственной компании, а я была в ней мерчендайзером. Ей было уже тридцать шесть, ее дочери пятнадцать, она жила в районе моего маршрута и сама была покупателем тех «Кировских» и «Монеток», где я прибирала полки. В работе она была невыносима, звонила в течение всего дня и отчитывала по каким-то мелким поводам. Вечерами, после отчетов мы с другими «мерчиками» обсуждали работу, я жаловалась на нее:
«О, как она меня достала!», – кривилась я, повесив трубку: в шесть часов вечера она требовала прибраться в магазине на другом конце города.
«Скажи, что рабочий день закончился, и пусть идет лесом! – советовал Иван. – Только не цокай так, терпеть не могу. Откуда эта бесячая привычка?»
И вот однажды в мае после субботника и корпоративных шашлыков мы с Иваном поехали к ней. Ее тогда повысили. Домашних ее не было. Она была такой неожиданно подобревшей, что я смущалась и не знала, как себя вести. Она как будто поменяла полярность эмоций, привычно бывших между нами. Ольга показывала фотографии детей – племянников и своей дочери – на ноутбуке, весело говорила про то, что «маленькие детки – маленькие бедки». Я заметила, какая у нее тонкая, блестящая тенями кожа вокруг глаз, и такая же беспомощная область подверженная мелким морщинкам – вокруг рта. Эти неожиданные изъяны во внешности и изрядная порция алкоголя растрогали меня.
Мы стали видеться только во время ее тренингов, которые были чистой липой, и ничего мы на них не делали обучающего, а только, как и раньше разъезжали по магазинам, она делала заказы у товароведов, а я в это время выкладывала товар. Это было похоже на собирание мозаики: Кай из ледышек составлял слово, а я из разномастных коробок с замороженными полуфабрикатами собирала витрину. Имело значение, какое место наши котлеты занимали в бонете: надо было класть их ближе к центру, «лицом» к покупателю, названием по ходу движения. За выкладку «на ребро» был предусмотрен штраф. Всегда было что поправить: сморщенный пакет можно было «взбить» как подушку, выровнять стопки бумажных коробок, задвинуть в угол «продукт» конкурентов, поменять ценники двухмесячной давности.
Я пыталась сдвинуть решетку в морозильной бонете и комки замороженных кур мне постоянно мешали, как я ни упиралась и ни откидывала их к противоположному краю. Она принялась помогать. Ногти на ее пальцах были покрашены ярко-красным – даже алым – лаком, и так трудно было не касаться их. Ее горячее отвлекающее присутствие; она сказала намеренно заботливо "Ты не замерзла?"; а потом сама замерзла, помогая мне в камере для заморозки с температурой минус 18 градусов. Мои закрытые тапочки на резиновой подошве липли к полу, руки я оберегала от острых ледышек белыми текстильными перчатками, которыми хорошо было показывать «джазовые ручки», расставляя пальцы и тряся ладонями. Она смеялась, хотя была одета в короткую юбку, прозрачную блузу и босоножки.
Мы сели в нагретый на жаре служебный автомобиль и покатили в другой магазин, а они были всего в пяти метрах друг от друга. Она отрывисто говорила, кивая себе, загорелые ноги блестели маленькими светлыми волосками, торопилась успеть под желтый сигнал светофора и оглядывалась на меня: «Что ты ржешь надо мной?». Улыбаясь в профиль, рассказала, как ездили на море месяц назад, как чудила дочь. Меня удивляла ее активная бездеятельность, как будто человек заменяет смысл дела бесполезными словами, и выглядит это как будто ничего, как будто он правда делает что-то нужное.
Я находилась в глупом положении, иногда по ее взгляду казалось, что она понимает мои чувства. Этот искренний открытый взгляд, вопросительно приподнятые брови, с которым она ко мне обращалась, например, на собраниях, кивая уже заранее на все, что я ей отвечу. В другое время я представляла, что это просто дружеское расположение руководителя к исполнительному сотруднику. У нас были странные отношения. Двойственность в квадрате. Двойная неоднозначность. Надо было скрыть, что я угождаю ей в работе, и это в свою очередь прикрывало мое неравнодушие к ней. Я опасалась любого лишнего взгляда, если он мог быть замечен другими.
***
В сентябре она уволилась, и у меня развязались руки. Это уже не был служебный роман – нечто подлое и пошлое, и это не было случайной страстью, в которую невольно погружаешься изо дня в день. Это был уже мой осознанный выбор. То, что я делала только на прошлой неделе – бесконтрольно часто звонила ей по работе – сейчас оказалось не так просто: я много раз набирала ее номер, за пять секунд перебрав десяток поводов и не найдя ни один веским, сбрасывала. А потом снова ходила и перебирала все мелочи ее внешности, все слова, пытаясь выгадать ее чувства ко мне.
Когда я наконец решилась, позвонила ей и услышала в трубке ее улыбающийся голос – все чувства, немного поулегшиеся за месяц, снова вспыхнули. Сказала, что соскучилась, и она предложила встретиться – вот так просто, а я ломала голову. Сначала мы просто встречались в киношках и кафешках, нередко проводили время с ее дочерью, болтали о разных интересных «штуках», я подбирала им постановки и выставки: Оля сама этим не интересовалась. Муж ее жил какой-то совсем отдельной жизнью.
Под новый год она как-то зашла в гости. Сначала пили чай, потом вышли на балкон – она хотела курить, а соседи мои плохо относились к курению. Было темно и тепло, падал крупный снег, хлопья садились на волосы. После того как бросила курить, я испытывала иногда учащение сердцебиения, почуяв запах сигарет. И от нашего уединения, от запаха табака, молчания я чувствовала приятное волнение. Я взяла у нее окурок, щелчком отбросила в темноту, притянула к себе, обняв обтянутые трикотажем ноги, и
