Обида - Ирина Верехтина

Томка не плакала, когда от неё ушёл муж. Ушёл – и слава богу. У них и любви-то, считай, не было: как можно любить алкоголика?

Томкин муж алкоголиком не был, просто любил выпить под хорошую закуску, не теряя при этом головы. Но Томка упрямо называла мужа пьяницей, и спорить с ней… Спорить с Томкой муж не решался ни пьяным, ни трезвым.

Вот угораздило же её – выйти за такого! Ему бутылка милей семьи, и сын таким же растет, к водке тянется. Отцовские гены, Толькины. А были бы Томкины, институт бы окончил, в интеллигенты вышел. А Генка на заводе работает… Правда, руки у него золотые, кухня и ванная комната – Томкина гордость и зависть соседок, всё Генкиными руками сделано—отделано, глянешь – глаз радуется!

И на даче у Томки ажур, и деньги целы: сын и баню сам поставил, и сарай, и в избе ему до всего дело есть. Вроде бы шутя работает Генка – тут молотком стукнет, там топором стешет, то столбик под крыльцом заменит, то ступеньку на крылечке подправит. Незаметно вроде, а изба как новая, сколько лет стоит!

Но любил после работы выпить. Томка его за это осуждала, и невестку осуждала – за то, что Генку не пилила, не ругала, молодые в согласии жили, не так, как она с Анатолием.

Не смущало Томку и то, что муж ушел от неё не просто так, а «к другой». – «Небось, такая же выпивоха, – злорадно думала Томка. – Толику с ней весело будет, сопьётся в хорошей компании!» Она сама собрала мужнины вещи в объёмистый баул, аккуратно складывая по сгибам. Анатолий удивился – ждал скандала, упрёков и слёз, а она рубашки ему гладит, мятые не хочет класть… Чудная. Радуется, что ли, что одна останется? И сказал, уходя:

– Ну, Тома, простишь, не простишь, а я к тебе уж не вернусь. Не живём мы с тобой, а не пойми чего творим. А хочется пожить… нормально. Без этого. Понимаешь?

«Нормально» Толик прожил пять лет. И когда чужой сдавленный голос в телефонной трубке, запинаясь и давясь слезами сообщил Томке, что умер её муж (с Анатолием они не разводились, никому это не нужно было – ни ему, ни ей), она не заплакала. Ну, не было у Томки слёз – оплакивать чужого мужа!

На похоронах для приличия подносила к сухим глазам платок и отстранённо думала: «Скорей бы это всё закончилось, дома стирки гора… Пирогов бы напечь, Генку порадовать, да с тестом возиться долго а из невестки какая помощница? Только и умеет фарш крутить да котлеты лепить…»

Генка не мог сдержать слёз, жалел отца. Мать смотрела осуждающе – плачет, словно отец его растил. Она, Томка, растила. Умер, значит так богу угодно. Пусть по нему его алкашка плачет, гражданская жена. Слово-то какое… неуютное. Какая она жена? Сожительница. Собутыльница.

Томка вот не плачет, а ведь от неё муж ушёл – сегодня как бы второй раз. А первый его уход помнился с обидой: от неё, домовитой, хозяйственной, положительной во всём, ушел к пьянчужке…

Томка увидела её на похоронах – в первый и единственный раз – обессилевшую от слёз, сломленную горем. Сломанную, как молодое деревце. А она ничего, симпатичная, и на пьяницу не похожа совсем – фигурка складненькая да ладненькая, подбородок вздёрнут, на Томку как на пустое место смотрит.

А ведь сама их с Генкой позвала. И за место на кладбище заплатила, и о деньгах не заикнулась. Попробовала бы заикнуться, Томка бы ей сказала… Молчит, держится, хотя заметно, что из последних сил. Лицо слезами залито, а голову не опускает. Гордая.

Генка как-то раз билеты купил на спектакль, вот там – такие же были, как эта. Спектакль чудной, балет называется: артисты молчали как немые, не говорили ничего, только танцевали. Томка сначала не понимала, чего они там изображали, потом вроде как понимать стала: без слов всю историю рассказали, аж душа перевернулась в Томке, и Снегурку жалко до слёз, и бабку с дедом, и Мизгиря-горемыку, и Леля-пастушка: счастье своё не увидел, мимо прошёл! Томка и не знала, что можно вот так – без слов, а как будто словами!

…И где её Толька такую отыскал, где подобрал? Или это она его подобрала? Теперь вот одна осталась. У Томки сын есть и внучка (дома оставили, нечего ей тут), а у этой – кто? Стояла одна, ни на кого не глядя.

Потом расходиться стали. Начальник Толькин в «лэндровере» уехал, а за ним вся кодла-шоферня, Толикины собутыльники. Томка тоже хотела уйти, но сын попросил: «Мам, подожди, постоим ещё». А эта – одна ушла, никто не провожал. Каково ей теперь…

Томка опомнилась. Что это на неё нашло – разлучницу жалеть вздумала. Это что же получается? Её Толик, пустозвон, пьяница и бездельник, оказался кому-то нужен (этой вот заплаканной берёзке, и ведь любила, пять лет развода не требовала, теперь ничего не получит, ни с чем осталась!) А она, Томка, никому не нужна?

Неожиданно для самой себя Томка захлебнулась слезами. И всё повторяла хлопотавшим вокруг неё сыну и невестке: «Не нужна я никому, никому не нужна, никому…» Сын совал ей стакан с водой: «Мам, ты попей, попей водички, мам!». А она отталкивала его руку и всё выстанывала сквозь рыдания: «Никому не нужна-ааа!»

Генка плакал и уверял её, что она им нужна, и даже очень! Не было бы Томки, кто бы за дачей присмотрел, за огородом, кто бы Ритусю из школы встретил, обедом накормил… А Томка плакала и никак не могла успокоиться. Она и ночью не могла уснуть, вспоминала их с Толькой жизнь…

Жила она с мужем недружно: не прощала обид, не спускала ошибок, а уж если муж приходил домой «под шофе» – устраивала, по меткому выражению Анатолия, показательные выступления с обвинением благоверного «по статьям расходов» и непременными слезами о загубленной мужем жизни.

С точки зрения самого Тольки, выпивал он не часто – с получки, да ещё с премиальных (которые исправно приносил домой и отдавал Томке), да ещё когда начальник работёнку левую подкинет. Анатолий работал автослесарем в гараже частной фирмы. Гаражный коллектив был дружный и спаянный, в беде одного не оставят, всегда выслушают, поймут, посочувствуют, если надо —денег взаймы дадут, и когда отдаст не спросят. Без проблем. Так что отказать