Лет восемьдесят тому назад немало шуму наделала в Копенгагене одна свадьба. Молодой гвардейский офицер старинной фамилии женился на богатой девице простого происхождения, единственной дочери крупного копенгагенского купца, отец которого был мелочным торговцем и разъезжал со своим товаром по Ютландии, покуда судьба не забросила его в столицу. В те времена подобный союз казался в диковинку. Много было толков и пересудов, даже куплеты об этом сложили, и листки с куплетами продавали на улицах, а бродячие певцы их распевали.
Невеста, двадцати лет от роду, была красавица: высокая и статная, пышущая здоровьем девушка, волосы темные, нежный румянец, свежие алые губы и какая-то особенная крепость в сложении и осанке, точно вся она вырублена из цельного куска дерева.
Были у нее две тетушки преклонного возраста, старые девы, коих растущее благоденствие рода вырвало из скудости многотрудного существования и вознесло на пышное ложе бархатных диванов. Едва старшая из тетушек прослышала о романе племянницы, она надела шляпку и мантилью и отправилась к девушке с визитом. Поговорив для начала о погоде да о городских новостях, она, слово за слово, навела речь на один давний случай.
— Вообрази, милая, — сказала она, — когда я еще была ребенком, молодой барон Розенкранц обручился с дочерью богатого ювелира — как тебе это понравится! Твоя прабабка была с нею знакома. А сестра жениха — они были близнецы, — та, что состояла фрейлиной у принцессы Шарлотты Фредерики, захотела посмотреть на невесту и поехала к ювелиру. Не успела она уйти, девица и говорит своему нареченному: «Твоя сестра смеялась над моим платьем и над тем, что я не смогла ей ответить, когда она заговорила по-французски. Она дурной человек, это сразу видно. Если ты желаешь нам обоим счастья, ты больше не должен видеться с нею». Молодой жених, чтоб ей угодить, пообещал никогда больше не видеться с сестрою. В следующее воскресенье пригласил он невесту отобедать у его матушки. А когда затем провожал ее домой, она ему объявляет: «Твоя мать, глядя на меня, едва сдерживала слезы. Она рассчитывала на лучшую партию для своего сына. Если ты любишь меня, ты должен порвать со своей матерью». Молодой барон Розенкранц был влюблен и, как все влюбленные, свихнулся с ума. Он пообещал выполнить ее просьбу, хоть это далось ему нелегко: матушка его была вдова, а он у нее — единственный сын. Вскоре после того послал он к невесте своего камердинера с букетом цветов. На другой день девица ему говорит: «Мне не нравится выражение лица твоего камердинера, когда он на меня смотрит. Ты должен немедля отказать ему от места». «Мадемуазель, — ответил барон Розенкранц, — я не могу иметь жену, которая придает значение выражению лица моего камердинера. Вот ваше кольцо, прощайте навсегда».
Рассказывая, старая тетушка не сводила с девушки ясного взгляда своих узеньких глазок. Она была натура властная, самой ей уже не на что было надеяться и нечего страшиться в этой жизни, и она давно приняла решение посвятить себя другим, утвердив за собою право выступать в роли живой совести рода. В действительности, однако, она жила, при полном духовном и телесном здравии, как некий морального порядка паразит, беззастенчиво сосущий соки из всего семейства и в особенности из молодой его поросли. Енсина — так звали невесту, — цветущая, полнокровная девушка, была отменною жертвой для паразита, притом же старая и молодая женщины во многом походили друг на друга. И вот теперь племянница с непроницаемым лицом разливала кофе, но внутри у нее все кипело и бурлило. «Это я тебе попомню, тетя Марен», — думала она. Между тем теткины слова, как это и раньше частенько бывало, глубоко запали ей в память, и она сохранила их в своем сердце.
После венчания, происходившего в Соборе пресвятой девы чудесным июньским днем, новобрачные отправились в свадебное путешествие в Норвегию и, плывя на север, добрались до Хардангера. Подобное путешествие представлялось тогда романтической причудой, и подруги Енсины недоумевали, отчего она не предпочла поехать в Париж или в Италию. Но она радовалась тому, что супружеская жизнь ее начнется на лоне природы, где она будет наедине с мужем. Этого слишком довольно, думала она, и никакие иные новые впечатления или переживания ей ни к чему, а в глубине души добавляла: «Господь упаси и избави».
Великосветское общество в Копенгагене придерживалось мнения, что жених вступил в брак ради денег, а невеста — ради благородного имени, но судили о них так по неведению. Их супружество было браком по любви, и медовый месяц, в части любовных отношений, протекал как чистой воды идиллия. Енсина скорее окончила бы свой век незамужней, чем вышла замуж без любви. Эроса она чтила очень высоко, ее девическая домашняя библиотека состояла сплошь из романов и любовных стихов, и она не один год с тревогою в своем никем не занятом сердце тайком взывала к богу любви, шепча: «Отчего же ты медлишь?» Теперь, однако ж, она с нарастающим страхом сознавала, что почитаемый ею бог дал ей того, о чем она молила, пожалуй, даже сверх меры и что книги рассказали ей далеко не полную правду об Эросе.
Незнакомая, дикая горная страна, где она теперь на собственном опыте постигала науку любви, казалось, вступила в союз с ее страстью, чтобы ошеломить и подавить ее. Норвежская природа в канун летнего солнцеворота была чудо как хороша, небо блистало синевою, повсюду буйно цвела черемуха, наполняя воздух сладким и терпким ароматом, а летние ночи были так светлы, что и в полночь можно читать. В кринолине, с альпенштоком в руке, Енсина взбиралась по крутым склонам при поддержке мужа, а то и одна — сильная и легкая на ногу. Она подолгу стояла на вершинах, где ветер рвал ее одежды, полоща и обвивая их вокруг ее тела, дивилась и не могла надивиться. Всю жизнь она провела в Дании и около года — в пансионе в Любеке, она привыкла, что земля расстилается перед глазами плоской или холмистой равниной. Здесь же, в горах, мир словно бы диковинным образом поднялся на дыбы, точно огромный зверь, вставший на задние лапы, — бог весть, для того ли, чтобы порезвиться, или чтоб обрушиться и раздавить. Никогда прежде не поднималась она в такие эфирные выси, и горный воздух ударял ей в голову, как вино. Куда ни кинешь глазом, великое множество речек и ручьев низвергалось с поднебесной высоты вниз, в озера и фьорды. Издалека они походили на тонкую сеть серебряных
