Семь верст до небес - Александр Васильевич Афанасьев

ПОВЕСТЬ, РАССКАЗЫ

Возвращаясь в Париж из Москвы, где не совсем по своей воле не был около семнадцати лет, я вез с собою огромное количество самых разных рукописей, среди которых оказался и этот прозаический сборник. Признаться, особо выдающихся открытий в этом багаже я найти не ожидал: при тех возможностях, что появились сегодня перед отечественной периодикой, вряд ли что-либо значительное могло пройти мимо ее внимания или хотя бы мимо внимания самиздатовского читателя.

И все же вещи талантливые и очень обнадеживающие нашлись. И в их числе одной из первых я смело назвал бы прозу Александра Афанасьева. В ней чувствуется та душевная и духовная чуткость, та «милость к падшим», та обновляющая человека жажда, выражаясь по Пастернаку, во всем дойти до самой сути, какие только и делают просто пишущего человека писателем.

Автор определил жанр своей повести «Семь верст до небес» как «сказку-ложь» и этим заранее предуведомил нас об условности всего в ней происходящего. Только условность эта тоже, простите меня за невольную тавтологию, условная, кажущаяся, ибо слишком узнаваемы наполняющие ее жизненные реалии.

Вместе с героем повествования Алексеем Тарлыковым мы кружимся по кафкианским лабиринтам нашей повседневности в поисках выхода к нормальному человеческому состоянию, слепо натыкаемся на иллюзорные, но тем не менее непреодолимые препятствия и тупики, схватываемся в неравной борьбе с врагами-фантомами и, капитулируя, падаем под колеса призрачной машины, олицетворяющей нашу безумную, но в то же время веще целенаправленную эпоху.

А за нами сквозь дремучий лес своих собственных ошибок и преступлений, заблуждений и откровенной лжи, духовного забытья и безблагодарности пробиваются к грядущему небу идущие следом современники: «Выше. Выше. Туда, куда непонятно зачем лезет тропинка. Туда, где в землю всажены камни по самый череп. Где трава захлестнула камни. Где деревья, сливаясь с травой, врастают одинаково свирепо — и в камни, и в землю, и в небо. Еще взмах. Еще… Легка твоя походка. Свежо дыхание. Много-много шагов впереди. Больше, куда больше, чем улетело с кручи. А сколько неба над головой, а сколько земли под ногами. Небо. Белое. Большое. Идешь, поднимаешься в него. И если смотреть с земли на тебя, вверх, кажется — ты в небе. Нет. Тебе виднее. Небо всегда вверху. А ты всегда идешь к небу. Вверх. Вверх…»

Пробьются ли? Дойдут ли?

Мне представляется, что Александр Афанасьев задается в своем литературном поиске теми же вопросами, но в конечном счете все же приходит, на мой взгляд, к единственно возможному здесь выводу: смысл этого пути не в цели, а в самом восхождении.

Свидетельствую: все, что я расскажу здесь об Алексее Тарлыкове — неправда процентов так на семьдесят.

Я просто-напросто вам буду врать о нем. Я стану придумывать случаи из его жизни, которых не было. Я попытаюсь умолчать о том, о чем мне говорить невыгодно. А неопровержимые факты я постараюсь истолковать так, как это удобно мне.

Вы поражены, разумеется, моей беспардонностью? Напрасно. В своих намерениях я искренен как всякий добросовестный ученик. Но в отличие от многих и многих авторов, дающих на первой странице торжественную клятву говорить правду и только правду и лгущих поневоле или с желанием на всех страницах последующих, в отличие от этого лукавого племени я наивен как ребенок, ведь я сразу же в своих лживых помыслах и признаюсь.

Более того, я считаю, что вранье, истово и ежесуточно справляемое, — это мой гражданский долг. Да это, по сути, долг каждого из людей! То есть, простите, тех, кто, подобно мне, вздумал взвалить на себя тяжкий труд не смотреть на жизнь сквозь пальцы, а объяснять ее казусы, не поддающиеся никакому объяснению, и слеплять факты, которые в принципе слепить невозможно.

Жизнь человека есть набор версий о нем. А если даже человек — это целый мир, то мир есть не что иное, как чемодан, будто апельсинами, набитый доверху более или менее красноречивыми истолкованиями и предположениями. Загляните в себя, попытайтесь только поворотить свое прошлое, и вы поймете: в стремлении к какой-то там единственной правде есть нечто болезненное. Любая правдоподобная история, разъятая на факты, истолкованная по нескольку раз, да в разные времена и с разными целями, окончательно становится непригодной для воспитания и поучения; иная биография, составленная добросовестно и по самым последним образцам, ежели вглядеться да покопаться, рассыпается на жалкие куски.

Вы хотите такой правды?

Нет, вы не хотите такой правды. Напротив, вы тешите себя надеждой: вот явится некий мудрец, который все объяснит и все слепит. И из слепленного образуется сам самой какой-нибудь смысл (но без лжи!). Однако вместо мудреца является безумец, он ставит свой сапог на возвышенье, и вы поклоняетесь ему, ибо своим сапогом, как вам кажется, он скрепляет распавшееся. И вы говорите: вот он, мудрый отец-реформатор! И вы славите его — вовсе не по принуждению, а с радостью, по естественной склонности души. Ведь вы и сами-то в своей обычной жизни разве не врете и не оправдываете себя разными благовидными предлогами? Врете. И оправдываете. И вас оправдывают, потому что врете не только вы и еще потому, что врать — это обязанность, это способ выжить! Если с вас содрать рогожу лицемерия, то вы лгуны еще почище меня. А иначе как к вам прикажете относиться, когда вы, не отворачивая глаз, своему ребенку заливаете, будто его бабушку вы отправили в дом престарелых из человеколюбия, в противном бы случае ее съели серые волки? И что была, наверное, причина, и его дедушку не просто так эти серые волки взяли и увели много лет назад неизвестно куда, и спросить теперь не с кого, где его съели? И что вы сами в недавнем прошлом, очень большой серый волк, вероятно, не так уж сильно на дорогах лихоимствовали, коли вас сочли возможным проводить без шума на заслуженный отдых?

Я понимаю, вы врете без охоты, как бы уступая, понуждаемые исключительно обстоятельствами. Но зачем же уж так? Ведь вы и сами знаете, что такова ваша природа и что в соответствии с