— Да ведь ты не влюблен…
— Да я так поеду, чтобы страну видеть, нравы оригинальные… Конечно, не для жены… Je ne suis plus d’âge pour cela [15], состарился… Это любопытно, однако ж, мой юный гидальго; чем-то кончится твое похождение… а, кстати, бруль-он {16} письма оставил?..
— Да, вот оно.
Околесин положил его в боковой карман и встал с своего места.
— Для чего ты берешь?
— А так, при случае…
— Что при случае?..
— Тоже какому-нибудь приятелю помочь, пригодится. Прощай, Ломтев.
— Ты уж идешь?.. Погоди, поговорим еще… Я что-то хотел спросить у тебя…
— Вспомни и спроси завтра; я заеду утром, а теперь спешу домой. Ужасно много работы: вот целые три дня даже невесты не видел — так занят… До свиданья!
Василий Михайлович сказал правду: он действительно почти всю ночь не мог сомкнуть глаз; ворочаясь с боку на бок, кряхтя и жмурясь, он представлял себе завтрашнюю сцену в бесконечных видоизменениях. Воображение рисовало ему его возлюбленную в разных костюмах и разных положениях: то сидящую у окна за пяльцами, то ищущую очков, то встречающею его на пороге своей комнаты с закрасневшимися щечками и улыбкой на устах. Он придумывал разные фразы, которые собирался сказать ей, перешел даже, в мечтах своих, за сцену объяснения — и, к рассвету, уже сидел с подругой своего сердца в той светлой, уютной и теплой комнатке, что, помните, мелькала ему в тумане будущего, как высший идеал счастья. Он даже ласкал у себя на коленях белокурого кудрявого мальчика, как две капли воды похожего на мать. Резвый мальчишка смеялся и, хватая его своими маленькими, пухлыми ручонками за лицо, кричал во все горло: папа, папа, папа!
Наконец, ему кое-как удалось заснуть; но через два часа он вскочил с постели и со страхом взглянул на часы.
— Девять часов! Слава богу, не поздно.
Василий Михайлович особенно позаботился на этот раз о своем туалете; он причесал голову глаже обыкновенного, выпустил воротнички, довольно большие и лежачие, как носят их в Германии ученые и поэты, и надел перчатки. Посмотревшись в зеркало, он изумился бледности своего лица: бессонная ночь оставила на нем печать свою. Действительно, нервы его были расстроены и глаза блестели несколько лихорадочным блеском.
Он отправился.
Когда он ступил на крыльцо, сердце его забилось так сильно, что можно было заметить это сквозь сюртук его. Он остановился, не смея взяться за ручку колокольчика. «Не вернуться ли, не бежать ли?» — подумал он. Дрожь пробежала у него по спине. Наконец, бодрость на мгновение возвратилась к нему; он воспользовался этим мгновением и дернул за колокольчик; за дверью послышались шаги.
Василий Михайлович раскаялся, что позвонил.
Знакомая ему девка отперла дверь и вытаращила на него глаза.
— Что это вы? куда вы?
Он сунул ей в руку целковый.
— Доложи барышне, что пришел чиновник от папеньки из департамента, за очками.
Василий Михайлович даже позабыл осведомиться, не дома ли папенька.
— За очками? — повторила девка, продолжая глупо смотреть на него.
— Ну, да, поскорей…
Она не двигалась с места и, казалось, хотела возражать, но не нашла что. Он дал ей еще какую-то монету, и она пошла, покачивая, в сомнении, головою.
Василий Михайлович вошел в переднюю, но не простоял там минуты, как нежный, тоненький голосок произнес в соседней комнате: «Проси сюда».
Девка прибежала в переднюю, моргнула глазом и дала знак головой, чтоб молодой человек проходил в залу. Он мигом сбросил с себя пальто и очутился перед своей незнакомкой.
У него позеленело в глазах; все предметы, стоявшие в комнате, заходили вкруг него вверх ногами, и посреди этого хаоса мелькало белое кисейное платьице и черная прозрачная пелеринка на голых плечах… Девушка была восхитительна в этом простом и изящном наряде.
Взглянув в лицо молодого человека, она вспыхнула — догадалась в чем дело — и робким, сконфуженным голосом произнесла:
— Папенька не оставлял очков; он, может быть, потерял их дорогой… а, впрочем… я поищу…
Она сама не помнила, что говорила, и хотела убежать в другую комнату, но у Василия Михайловича откуда ни взялась храбрость: он бросился к ней и загородил ей дорогу… Все фразы, заготовленные им для этого случая, были забыты…
— Ради бога… я не за очками… это не папенька… простите меня…— бормотал он, совсем потерявшись, и вдруг, вследствие ли бессонной ночи, расстроившей его нервы, или потрясенный слишком сильными ощущениями, побледнел как полотно и прислонился к косяку двери…
— Что с вами? — воскликнула с участием девушка, вперив в него боязливый и сострадательный взгляд.
Не отвечая ни на этот вопрос, ни на этот взгляд, он бросился на стул, стоявший неподалеку и, закрыв руками лицо, зарыдал… С ним сделался нервический припадок.
Девушка вскричала и побежала из комнаты. Не прошло минуты, как она вернулась с стаканом воды…
— Выпейте… полноте…— говорила она, подойдя к молодому человеку.
Он все не открывал лица. Наконец, она отвела его руки и тихо отерла своим платком лицо его.
Василий Михайлович, в свою очередь, схватил маленькую, белую ручку девушки и горячо прильнул к ней губами, потом прижал ее к голове, потом к сердцу…
— Перестаньте… папенька может прийти… Он сказал, что вернется раньше…
— Не выгоняйте меня! Сжальтесь надо мной! Скажите мне что-нибудь… одно слово… вы не сердитесь на меня?..
— Нет… нет…— отвечала она отрывисто и робко осматриваясь,— но, ради бога… право, я боюсь… если папенька…
— Я не уйду, прежде чем вы не скажете мне, где могу я вас видеть… но только скорей… сегодня же… Я хочу говорить с вами, высказать вам все, что у меня на душе… прошу… умоляю вас…
— Хорошо… завтра… но только теперь уйдите, сделайте милость.
— Где же?.. когда?.. О! не обманывайте меня! назначьте мне место, час…
— Ну, завтра… вечером, в Таврическом саду…
— В котором часу? где именно?..
— В шесть… где хотите…
— У пруда…
— Хорошо, хорошо… уходите скорей…
— Вера Николавна, Вера Николавна! — послышался из передней голос девки, бежавшей к ним впопыхах,— кажись, барин…
— Ну, вот видите! Скорей, скорей, пройдите здесь…
И она толкнула его в маленькую дверь, которая вела в коридор. Он еще раз поцеловал второпях ее ручку и, прошептав: «Завтра!» бросился в кухню, откуда и вышел на свежий воздух. Описывать восхищение Василия Михайловича я не стану. Не стану говорить, как он вернулся домой и что делал весь этот день. Кто не угадает, не поймет этого сам; кто не перешел через подобные ощущения?
III
Свидание, письмо и отъезд
Еще не было шести часов, а Василий Михайлович уж давно расхаживал около пруда {17} в Таврическом саду. Грудь его волновалась от нетерпения; он беспрестанно оглядывался во все стороны, не покажется ли в глубине какой-нибудь длинной, тенистой аллеи знакомое белое платье, и повторял про себя: «Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты» и проч. Вдруг кто-то сзади тихо прикоснулся к плечу его; он оглянулся, Вера Николаевна (которую мы будем впредь называть просто Верочкой) стояла перед ним в том же костюме, в каком он видел ее вчера, с маленьким зонтиком в руках. В довольно почтительном расстоянии от них, между зеленью, мелькала невзрачная и вечно угрюмая физиономия Верочкиной прислужницы.
День был ясен и тих; листья не шевелились; по бледно-голубому небу кое-где летали разрозненные беловатые облачка; зелень Таврического сада была как-то менее запылена, нежели прочая петербургская зелень; близость воды придавала прохладу воздуху; воробьи, весело чирикая, скакали на дорожках. Вся эта обстановка могла, пожалуй, за неимением лучшего, заставить даже и не такого мечтателя, как Василий Михайлович, на минуту отвлечься от города и позабыть его душную, пыльную атмосферу и его здания, давящие вас своей громадностью; но для Василия Михайловича этот сад, с его бледною зеленью и полузаплесневевшею водой, превратился в сущее Эльдорадо: все казалось ему свежее и ярче; он чувствовал, что праздник настает для души его и она наполняется светлой, торжественной радостью…
— Я опоздала немножко,— сказала с улыбкой Верочка, подавая Василию Михайловичу руку, которую он сжал крепко в своей, но, однако ж, не осмелился поцеловать.
Они пошли по одной из аллей. Многое хотелось сказать в избытке чувства Василию Михайловичу, и он не знал, с чего начать. Верочка, читая смущение на лице его, заговорила первая.
— Я боялась, чтоб вы не занемогли,— сказала она,— вы вчера были так больны… так больны… вы сильно меня напугали…
— О, это ничего, ничего, Вера Николавна… теперь я совсем здоров… я так счастлив, что не в силах высказать вам; моего счастья, кажется, было бы довольно, чтоб исцелить умирающего… О, если бы вы только знали, в каком сомнении я находился со вчерашнего утра! Мне все казалось, что вы не придете, что вы назначили мне это свидание для того, чтоб отделаться от меня, что, может быть, вы сердитесь за мою дерзость…
