Перед калиткой, у почтового домика, стояло двое саней-розвальней. Около них суетились денщик Попадейкин и фуражир Газенко, радостно визжала Шура — в ситцевой кофточке, с непокрытой головой, выбежавшая по-летнему. Слышался знакомый бас студента Джама. Погромыхивали бубенцами лошади. Закутанный, завязанный Макарка, маленький, чуть видный в сугробе, сиплым голосом давал распоряжения конюхам.
Картер подбежал к саням, нагнулся к темным фигурам, по-деревенски закутанным в мужские полушубки, в валенках и толстых платках, встретил милый, веселый блеск знакомых глаз и диким ревом выразил свою радость.
— Ах, мои милые!.. милые!.. милые мои!..
В беспомощной неуклюжести закутанных женщин было подлинно что-то неуловимо милое, кокетливое, чуть-чуть смешное, и радостно замирало сердце оттого, что были они так близки, новы в белой мути зимней ночи и такие знакомо родненькие.
— Это кто? Надя? Как трогательно… ах, славные мои сестрички! Кити! И Катя? две Кати! Вот умницы! вот славненькие! приехали?..
— Довольны? Ну, тащите! Здравствуйте, генерал! Помогите вылезть…
И генерал, и Недоразумение, зараженные общим радостным возбуждением старательно топтались вокруг саней, кричали, умилялись, помогали закутанным сестрам, бессильно пытавшимся подняться, мешали. Макарка торжественно вынул из соломы бутыль:
— Вот она! — сказал он с гордостью…
… В перевязочную доступ посторонним был закрыт. Посторонними были все, не имевшие касательства к сервировке и прочим приготовлениям съестного и распивочного порядка. Макарка, доставивший бутыль сливянки, уже не был посторонним. Он вошел в привычную ему роль хозяйственного распорядителя, сиплый командующий голос его чаще других слышался за дверью, вперемежку с приятным звоном стаканов и громом передвигаемой мебели, и возбуждал радостное волнение. С дивизионного пункта принесли стулья гр. Тржибуховской — с высокими спинками. Олейников и Глезерман внесли из столовой знакомый диван с потертым плюшем, потом вынесли назад, потом опять внесли. Повар Новиков, закончив художественную отделку тортов, разрезал кулебяку.
Гости и хозяева толклись в правой палате. Чувствовалась торжественная приподнятость — оттого, что были закрыты двери в перевязочную, оттого, что нельзя было пикироваться с криводубцами, а надо было занимать их, как гостей, — оттого, что Лонгин Поплавский надел крахмальную манишку, а его семилетняя дочка, черноглазая козочка Зося, в новом платьице и с новой лентой в косичке, необычно притихла и жалась к отцу, — оттого, что все чувствовали волчий голод, потому что пообедали рано, в час дня, и всем приказано было беречь аппетит к вечеру.
Семинарист Костяев, санитар из транспорта, маленький, круглолицый, курносый, известный под именем «Иванова Павла», тоскующим голосом говорил Глезерману:
— Я бы теперь съел… чего бы я съел?.. котлет пять свиных, вот этаких, съел бы!..
Глезерман, заика, широко открывая рот, шлепая губами, отвечал:
— По… по-давишься!
— Хозяюшка! — слышался нетерпеливый, зудящий бас седовласого Петропавловского.
— Подождите, подождите! не умрете! — отмахивалась Шура, с озабоченным лицом проносясь через палату в перевязочную.
Когда дверь наконец открылась, всем сразу стало ясно, что звинячский замысел затмить криводубцев удался: убранство помещения, закусочное обилие, сервировка — все превзошло самые широкие ожидания. Правда, и криводубцы — Макарка, Недоразумение — бескорыстно содействовали одолению, но торжество этим не умалялось. Звинячцы не стали, конечно, колоть им глаза соперников, — все были голодны, спешили разместиться. Гармоническая, обдуманная сервировка сразу была приведена в хаотический вид. Лимонная настойка доктора Недоразумение и привезенная Макаркой сливянка привлекла самое теплое внимание.
— Ну-ка, Стекольников, пошлите нам эту… темненькую, — басил Петропавловский.
— У вас же там есть!
— Давай, давай! В том конце, все равно, непьющие…
Стало шумно, весело, жарко. Новая спиртовая лампа лила с потолка белый свет, как ослепительная люстра. Совсем забылось, что за стенами вьюга, сугробы, засыпанные окопы и в них согнувшиеся темные фигурки в шинелях и башлыках. Сестра Осинина, у которой на лице всегда была подчеркнутая озабоченность о страждущих и сдержанное негодование на беззаботных товарищей, которые иногда съедали по две порции, забывая о голодных — в мире всегда был кто-нибудь голодный, — иногда пели песни, иногда резались в карты, — даже она снизошла с высоты своей добродетельной строгости. Ей досталось сесть рядом со скромным Глезерманом (он же — Стекольников). Женоненавистник Глезерман был очень стеснен, но торопливой услужливостью старался прикрыть свое малое удовольствие от этого случайного соседства.
— Кулебяки, пожалуйста, сестра…
— Я же не ем мяса… Нет ли чего-нибудь растительного?
— Ах, да… я забыл, виноват…
Глезерман почувствовал иронию в тоне Осининой и поскреб смущенно голову.
— Иванов Павел, дай-ка вон ту… это болгарский п-пе… перец?
Костяев, выпивший из чайного стакана сливянки, разомлевший и блаженно упивавшийся кулебякой, набитым ртом промычал:
— Авек мон плезир!
Стремительно схватил тарелку, на которой стояла коробка с кильками, — он не желал уступать в галантности Глезерману, — и через его голову протянул тарелку Осининой. Коробка поехала по тарелке, но «Иванов Павел» быстро и вовремя предупредил катастрофу, лишь умеренно плеснув за шею Глезерману ржавым соком.
— Что ты, черт! — зашипел Глезерман.
— Это, что называется, с ловкостью молодого медведя, — снисходительно улыбнулась Осинина.
— Пар-дон! — внушительно проговорил Костяев, он же Иванов Павел, и гордо опустился на стул.
Глезерман старательно вытер шею и за шеей носовым платком и пробормотал, как бы извиняясь за своего соседа:
— Да уж, и посади вот такого за стол… ка-как говорится…
Иванов Павел искоса взглянул в его угнетенное лицо и фыркнул, — смех неудержимым фонтаном ринулся из него. Очень уж было весело все — и Глезерман и Макарка против него, такой маленький и важный в капитанских погонах. Макарка строго поглядел на Иванова Павла, встал и сиплым голосом сказал:
— Господа! то-есть… товарищи!
— Сядь ты, Шкалик! — дружески, сострадательным голосом пробасил доктор Петропавловский: — не дал поесть толком и — уже спич!
— Я — коротко. Товарищи!..
— Постарше тебя есть!
— Товарищи! — настойчиво повторил неугомонный Макарка, оглядываясь направо и налево: — я должен передать вам приветствие от первой группы…
— От како-ой? — сердито перебил Строка, похожий на Сократа.
— От первой…
— А наша, по-твоему, — вторая? Нет ни первой, ни второй группы — есть группа А и группа Б, — заруби на носу себе!..
— Ладно… Приветствие от славной криводубской группы… Праздник просвещения, товарищи, который…
— Ура-а-а! — крикнули буйные голоса в конце стола, где уже кончали сливянку.
— Дайте же кончить, господа…
– Лучше не скажешь!
— Это — обструкция?
— Са-дись! Пять с плюсом! Маловато сливянки привез!
Самовольное выступление Макарки произвело веселый беспорядок, — праздник просвещения сразу утерял торжественность тона. Это было огорчительно. Сестра Осинина качала головой: она не надеялась, что будет вполне серьезно — свою публику, слава Богу, знает, — но и не ждала такого непростительного легкомыслия. С безмолвным, но выразительным упреком поглядывала через стол на генерала, — он должен бы был направить легкомысленный гам, шум, смех в более содержательное русло. Но генерал подвыпил и совсем рассолодел. Как идиот, как самый бесстыдный чревоугодник, он умилялся перед крошечными биточками, приготовленными по особому рецепту толстушки Шуры. Говорил ужасно дубовые комплименты самой Шуре, восхищался ее слишком прозрачной кофточкой и покушался даже узнать на ощупь, что за материя… Перемигивался с Валей и Натой, чем вызывал негодование сестры Дины. Дина сидела рядом с ним на плюшевом диванчике — (использованном за недостатком стульев) — плечо к плечу, более тесно, чем допускало приличие, — и оглядывалась кругом ястребом, у которого в когтях жирная добыча, а над ней кружатся и каркают вороны.
Генерал, глядя на Абрамову и Нату умильными глазами, чуть видными в блаженных морщинках, расслабленным голосом говорил:
— Милые вы мои! Смотрю я на вас — какие вы все славные, ей-богу! Соня… Валя… Ната… Ну, одна прелесть, ей-богу! И все вообще… «вобче»… Такие, знаете… чудесные! На старости лет, когда я буду жить воспоминаниями…
— Вы вовсе не стары, мсье женераль! — перебила кокетливая Ната.
— Для генерала совсем молод! — прибавила смешливая Абрамова, искоса поглядывая на Дину.
