Генриетта не отвечала ни слова: она лежала в обмороке.
Дня три спустя, ночью, ветер уныло выл по опустевшим петербургским улицам. Кое-где мелькали фонари в сырой пелене осеннего дождя. В окнах огни уже погасли. Из одних ворот выезжала дорожная карета.
У ворот стоял, сложив руки на груди, молодой человек в порыве сильной лихорадки. Дождь лился градом по его шляпе и платью, но он стоял неподвижен.
Когда карета с ним поравнялась, луч каретного фонаря упал на его обезображенное лицо; в карете послышался слабый женский крик; молодой человек хотел откликнуться — голос остановился в его груди. Карета медленно удалилась, ударяя мерно по мостовой. Стук колес становился все менее и менее слышен; наконец он исчез.
Все силы молодого человека, казалось, с ним вместе исчезли: он опустил голову и пошел.
Проходя мимо дома княгини, он невольно остановился. Подъезд был освещен; дверь открыта настежь. Он взошел. По черному сукну тускло освещенной лестницы добрался он до верха. Первая комната была вся обтянута черным сукном с княжескими гербами. В углу какой-то родственник крепко спал на стуле, а дьячок молча тушил лишние свечи. Посреди комнаты стоял под бархатным катафалком малиновый гроб. В гробе лежала княгиня с открытым лицом.
Молодой человек был как будто под влиянием ужасного продолжительного сна. Он подошел к гробу, сел на ступеньки пышного катафалка, у самых ног покойницы, опустил голову на руку и призадумался. По какому-то странному смешению мыслей он перешел воспоминаниями в ту комнату, где так быстро мелькнули лучшие мгновения его жизни, где он сидел, вдохновенный и страстный, подле своей избранной. Он как будто забыл все, что случилось с тех пор. Сердце его вновь наполнилось любовью. Генриетта предстала пред ним во всем чудном очаровании первой молодости, первой пылкой страсти: она глядела на него умилительно своими голубыми, небесными глазами, воздушная, прекрасная. Он мысленно загляделся и залюбовался ею.
Дьячок, увидев постороннего человека, опрометью бросился читать вполголоса свой псалтирь. Печальный погребальный говор дико согласовался с страстными мечтами Шульца. Свечи тускло теплились вокруг катафалка.
Картина была самая странная…
Родственник проснулся и подошел к Шульцу с беспокойным видом отчаянного наследника.
— Вы очень любили покойницу? — спросил он боязливо…
— Да, я любил покойницу, я люблю покойницу, — отвечал Шульц, очнувшись. — Я люблю покойницу, только не эту покойницу… Да простит бог вашу покойницу!
Родственник глядел на него с удивлением.
— Знаете что? Она… вот эта княгиня… княгиня она, что ли? Знаете, что она хотела со мной сделать?.. Она из груди моей хотела вынуть мое же сердце… какова-а?… О, да она прехитрая! Хотела опять притвориться и украсть его потихоньку. Да нет, я это притворство знаю; я знаю этих светских людей. Вы думаете, что она вас любит? Неправда, притворяется, все притворяется. Скажите мне правду: вы думаете, что она умерла? Неправда! Притворяется, притворяется! Все это притворство! И герб, и гроб, и катафалк, и вы сами… — все это притворство, все притворство!.. Прочь отсюда!
Шульц засмеялся и убежал.
Как испугался студент, когда увидел на рассвете товарища своего, изнуренного страданием и сильным бредом. Шульц ощупью дотащился до своей кровати и упал.
Члены его тряслись от лихорадки; несвязные видения душили его. То вдруг казалось ему, что злая Маргарита наклонялась над ним и грозила ему сжатым кулаком; то видел он вдали тень седого старика с красным платком около шеи, который мигал ему и, как фантасмагорическое явление, то отдалялся, то подходил близко и таинственно к себе манил. Вдруг показалось ему, что он перед каким-то огромным амфитеатром, на который собралась вся вселенная. И вот от имени всех Генриетта с улыбкой любви на устах, с потупленным взором подает ему венок лавровый — ив эту минуту амфитеатр рушится, а вместо зрителей толпятся черепа в калошах, которые мигают и шепчутся между собой… И вдруг все превращается в странный неясный хаос, среди которого Мюллер с своими сапожниками, княгиня с своим раутом и весь Петербург кружатся в каком-то адском, неистовом танце…
Так прошел целый день. Мучение час от часу становилось сильнее. Студента в комнате давно уже не было: он убежал за доктором. К вечеру явился доктор с студентом, бегавшим за ним целый день.
Доктор был человек веселый. Он взял Шульца за руку:
— Что, брат-приятель? Видно, плоха шутка, придется прогуляться в Елисейские![22] Жаль, что вы прежде не пришли, — сказал он, обратившись к студенту.
— Да я был у вас с самого утра, — отвечал студент.
— Да что же, брат, делать? На вашу братью не напасешься. У меня и поважнее вас, да ждут. Впрочем, тут делать нечего, — продолжал он протяжно, понюхивая табак. — Inflammatio cerebralis[23] в высшей степени. Если б часа за два кровь открыть, то молодца можно было бы поставить на ноги. А теперь — шабаш! К утру он умрет.
И точно, к утру конвульсии Шульца стали мало-помалу утихать, дыхание его сделалось реже. Студент держал его на своих руках. Наконец он сделался спокоен, голова его покатилась на грудь… Все было кончено; студент перекрестился и закрыл страдальцу глаза.
В эту минуту кто-то постучался в дверях.
— Кто там? — закричал студент.
В дверях просунулась фигура Мюллера с узелком в руках: он принес новые, блестящие калоши, взамен первых, о которых он подумать не смел. Узел выпал у него из рук.
— Боже мой! Что это такое? — закричал он.
— Судьба! — глухо промолвил студент.
Мюллер подошел к постели, упал на колени и поцеловал руку усопшего.
В комнате было долгое, глубокое, таинственное молчание.
Наконец Мюллер встал, отошел с студентом в сторону и спросил у него с участием:
— Что, вы тоже музыкант?
— Нет! Я хотел посвятить себя литературе, да…
— Да что же?
Молодой человек печально покачал головой и показал на покойника.
— Что ж вы хотите делать?..
— Я схороню его…
— А потом?
— А потом… уеду к матушке в Оренбург.
Впервые напечатано: «Отечественные записки», 1839, т. I, № 1.
Впоследствии Соллогуб написал пародию на собственный рассказ: (См.: «Новая история двух калош» — «Литературная газета», 1845, № 1).
Козлова М. Ф. - двоюродная сестра писателя, дочь известного переводчика и театрала Ф. Ф. Кокошкина.
Да погибнут те, кто раньше нас высказал нашу мысль. Гете (лат.)
…надворному советнику… — чин VII класса; по «Табели о рангах» российские чины делились на четырнадцать классов, XIV класс — низший.
Наказанье божье! (нем.)
Такие прелестные калоши?.. (нем.)
С Малой Морской… к Синему мосту… в Коломну. — Малая Морская — ныне ул. Гоголя, Синий мост — мост через реку Мойку, Коломна — окраинный район Петербурга.
«Карл Шульц, музыкант» (лат.)
Перигурдин — старинный быстрый танец.
…о великом Бетховене… — Образ Бетховена введен в повесть, видимо, под влиянием В. Ф. Одоевского, большого почитателя и одного из первых пропагандистов творчества композитора в России, автора романтической новеллы «Последний квартет Бетховена» (1830).
Они учились вместе у Фан-Эндена. — Фан-ден-Энден — боннский органист (ум. 1782).
Здесь: низкопробна (фр.)
…для аспазийского ее салона… — Аспазия — жена прославленного афинского политического деятеля Перикла, отличавшаяся умом и изысканной красотой, в ее доме собирались поэты и философы.
Компаньонка (фр.)
…варияции Герца или концерт Калкбреннера. — Герц А. (1803–1888) — французский пианист и композитор, Калкбреннер Ф.-В.-М. (1788–1849) — немецкий пианист и композитор, в основном живший в Париже. Музыка обоих отличалась технической усложненностью и малой содержательностью, не случайно Ф. Лист назвал Герца и Калкбреннера «рояльными акробатами» (ср. реакцию героя).
…аплодирует прыжкам Турньера… — имеется в виду кто-то из династии цирковых артистов, ее основатель Жак Турньер (ум. 1829). был содержателем первого стационарного цирка в России (1827).
