Ознакомительная версия.
- Только ей так не говори! Той, что сменит меня! Женщины не умеют это ценить!.. Говори мне! Я хочу быть обманутой!..
- Я не могу представить тебя с кем-то...
- Сможешь! Молчи! Нам с вами, сударь, запрещено об этом!
- Я могу быть безумен?..
- А я разве могу представить тебя с другой?!
- Из меня рвутся грубые слова! прости! Тяжелые, грубые...
- Пусть! Пусть! Хочу грубых слов!.. Твоей грубости!.. Ты слишком нежен.
Он выругался - грубо и страшно.
- Скорее!.. Скорей!.. Солги мне! Солги! Солги!.. (Закусила губу - и на миг стала некрасивой.)
Изодранный шатер накрыл их в бесприютной степи. Нагая луна выла над ними. Пахло жизнью и смертью. Бесшерстая волчица стонала рядом с ним, закусив губу.
Она обняла его.
- Ты - самый нежный - из всех, из всех!.. (И почему-то ему не стало страшно - попасть в перечисленье. После - чуть помолчав, и уже - почти по-светски.)
- Вы слишком нежны! Бойтесь, друг мой! Это вас погубит!
Потом она мелькала перед ним по комнате - металась туда-сюда. Было явно уже, что торопится... Он лежал, не шевелясь - не то, чтоб совсем прикрыв веки, но щурясь... Две апельсиновых доли качнулись... Потом бело-розовая рука долго плавала в воздухе, что-то ища, и светилась - как на картинах старых итальянцев. В руке ее оказался кувшин с водой... Он все еще поверить не мог, что это случилось.
- Теперь закройте глаза и отвернитесь!
Он выполнил молча. И вспомнил, что ему бы тоже надо прикрыться. Все кончилось, кончено... Он натянул простыню. Любил, но почему-то знал, что у этой любви нету "дальше". Спокойно слушал звуки... Сперва струя - плотная и крепкая - ударила в днище урыльника... Женщина вымывала из себя его... и все, что связывало с ним.
Эта женщина была его женщина - и все, что шло от нее - было благо, счастье, и соприютно его душе. Плески стихли и возникло шуршание - она одевалась. Он знал, что женщины не любят, когда на них смотрят в эти минуты... Вот, обратныйпроцесс - они считают, радует глаз.
Выждав, как воспитанный человек, несколько минут - он тоже выскочил из постели, сполз с кровати - совсем голый - будто, прячась, и, не глядя на нее, быстро стал одеваться. Поднял голову - она была почти одета, только волосы... рассыпаны по плечам и это делало ее, если не вовсе - то все еще беззащитной.
Она вдруг подошла и поцеловала его.
- Вы уже забыли про меня? - спросила ласково. Он прильнул к ее руке и испугался, что заплачет. - Теперь вашу руку, - сказала она властно. Что-то было в ее ладони...
- Что вы! - сказал он. - Я не принимаю даров! Паче, от женщин!..
- Это - не подарок, это - талисман! - Он почти с усилием разжал руку она поискала подходящий палец на его левой, выбрала безымянный - и надела кольцо... Перстень с прямоугольным выступом - и с монограммой. Он покосился прочесть... "На непонятном языке..." - Не прочтете! - улыбнулась она, - это - древнееврейский!..
- А что там написано? - спросил не без опаски. Он был суеверен...
- Понятия не имею. Но что-то хорошее! Пожелание, верно!.. Пусть он вас хранит!.. От сглазу, от белого человека...
Положи меня, как печать на сердце твое, как перстень на руку твою...
- Почему от белого?
- Не знаю. Так сказалось. Может - от черного!.. И от нее! От моей удачливой соперницы! - Она улыбнулась. - Берегитесь - вас погубит женщина! - она взяла его руку с перстнем и прикоснулась к ней губами. Поцелуй был еще влажен.
- Что вы! - растерялся он. Но понял, это - прощание, и, скорей навсегда. И принял ласку, как должное...
Он был счастлив, растерян, почти разбит. Она прибрала волосы, надела шляпку, опустила вуаль - они вышли из дома и церемонно двинулись к берегу. Под руку, но невольно отодвинувшись... или все отодвигаясь. С каждым шагом, как бы, отдаляясь друг от друга - и оттого, что случилось здесь. Вскоре вдали появилась темная точка. Тот же экипаж, тот же возница... Александр понял, все было расписано... Минуты, часы, путь сюда - путь назад. Мудрый расчет светской женщины. Но он был слишком счастлив и слишком смятен - чтоб поставить ей это в вину.
Возница не взглянул в его сторону - не дал понять, что видел его: всего два часа тому... Александр глядел вслед. Коляска, удаляясь, покачивалась. Черная овечка исчезла среди стад.
Вернувшись в дом, он рухнул на постель - в чем был, даже не попросил прийти служанку прибрать в комнате. Кстати, вынести урыльник. Сам резко задвинул его под кровать - едва не расплескал.
Он лежал на постели, не думая ни о чем - без желаний, без надежд, не смеясь, не плача...
Наутро он оставлял Люстдорф. Немцы хозяева долго кланялись, пряча деньги в резной ящичек на высоком комоде. Он отдал все, что было...
С ней они больше не увиделись, конечно. Через день княгиня Вера собирала его в путь - и была грустна. Почему-то старались не глядеть друг на друга. Словно знали, что виноваты... (В чем?) А Раевский Александр, его друг - который, кстати, некогда и представил его госпоже наместнице присутствуя при сборах (через день, но уже в отсутствие княгини Веры), усмехнулся и спросил, как бы между прочим:
- Ну-с! У вас, по-моему, есть основания быть не столь мрачным при отъезде?.. Вы утешены хоть малость?..
Александр бормотал несуразное. Тупо соображал на ходу: откуда? что? когда?..
- Не бойся, - сказал Раевский, одарив его из-под очков жесткой улыбкой. Они всегда так переходили - с "ты на "вы", с "вы" на "ты"... - Я же - не милорд Воронцов... вы мне не доверяете? Ну, Александр, дорогой, не дуйтесь. Я просто так спросил! Если тебе уезжать - это вовсе не значит, что мы перестаем быть друзьями!..
"Итак, я жил тогда в Одессе..." Еще через день он уже ехал на Псковщину.
VI
... и вдобавок оказалось - приехал не по правилам! (Наверно, Русь так устроена, что в ней, от недостатка законов - все, кому не лень, наделенные какой-то властью, норовят вводить свои, - и вполне искренне удивляются, ежли кто-то сих законов не знает или не исполняет!). Прошло всего несколько дней по приезде, и губернатор псковский барон фон Адеркас прислал грозную бумагу в Михайловское, в которой выказывалось возмущение, что ссыльный (отставной) 10-го класса Пушкин А.С., прежде, чем затвориться в деревне не заехал к нему во Псков. Зачем? Среди распоряжений, письменных и устных, полученных им в Одессе при отъезде - вроде, ничего такого не значилось. Александр был огорчен и не скрывал. Не хватало еще одного доноса - чтоб быть послану, куда подале... С получением бумаги в доме воцарилось беспокойство... Странней всех вел себя отец. Он вообще был странный человек, и в некоторые минуты являл неожиданные черты. Сейчас в него вселилась смелость. - Он ходил по дому, загадочно улыбаясь, и выражал всем видом, что, как глава семьи, принимает на себя ответственность в сложившихся обстоятельствах. Иногда напевал что-то под нос, вроде: "Противен мне род Пушкиных мятежный!.." - на мотив "Фрейшюца". Александру он сказал прилюдно, что, как дворянин древнего роду, несомненно сыщет в себе силы защитить родного сына. "Вообще-то, Борис Антонович слывет порядочным человеком!" - говорил он вдруг успокоительно - верный обыкновению именовать высоких особ по имени-отчеству для-ради мысленного сужения дистанции... А Надежду Осиповну эта его нежданная храбрость всегда пугала. Она вспоминала свои вины, хотя их, признаться, было не много... Храбрея, муж становился красив - породистый лев. Кстати, его брат родной Базиль, известный поэт, в свое время, развелся и сменил жену на дворовую девку! Обычно средь таких мыслей Надежда Осиповна старалась меньше мелькать по дому в старом капоре, с повязкой на лбу (вечная мигрень) и в засаленном халате. Ольга смотрела мрачно - и после обеда сбежала в Тригорское поплакаться подружкам. Лев бродил в одиночестве, временами задумывался - но потом улыбался чему-то и насвистывал: он был молод, девки были в полях - и делать ему было решительно нечего.
В общем... на следующий день или через день от силы - возок, запряженный тремя чалыми небойкими михайловскими лошадками, катил по дороге на Псков. Ехали двое - отец и сын. Верх был отнят, светило солнце. Пахло догорающим или уже перегоревшим летом... Дорога бежала полями, в которых шла вовсю уборка, лугами, где свирепствовал сенокос и рядами передвигались косцы, словно воинская цепь - свистели свежезаточенные косы, и крепконогие девки в цветных прожженных солнцем платках лихо скирдовали сено, подоткнувши юбки. Косари застывали порой - вослед барской повозке, вздевая в небо косы: древко - в землю, лезвие над головой - картинная рама живописи, какая возникнет в России уже после Александра: малые голландцы избяной деревенской Руси... вдоль яблоневых садов, сбегавших прямо к дороге, и россыпей яблок - розовато-красных, налитых псковских яблок свисавших, переваливаясь через редкозубые, покосившиеся, серые заборы. Потом въезжаешь в лес - и выезжаешь из леса, кони храпят, ощущая, как люди, тревожное дыхание дебрей... Леса - необыкновенно разнообразны: хвойный север перекрещивается чуть не с югом, во всяком разе - с юго-западом; мрачное сплетение узловатых ветвей, на каждом шагу являющее человеческие лики (лес, лешие), языческую дикость потопленных некогда русских богов... чащобы, манящие вглубь, в тесноту - суля встречу с бесами или с Бабой-ягой, или с обыденными волками... Понимаешь, почему - именно здесь, в этих краях, на смену Пану или деревенскому, бесстыжему и грубому, но все ж, с театральным изыском, аттическому Дионису (козья шкура на плечах - в зубах нежная виноградная гроздь) - пришли лешие и бабы-яги, простаки и плебеи.
Ознакомительная версия.
