- Дядько! Дайте-ка мне!
Степан долго не оборачивался, а девушка шагала за ним следом, как настырный ребенок, протягивая руки в злом нетерпении.
Наконец Степан остановился.
- А у тебя хлопец есть?
- Фи! - застеснялась Яринка. - Скажете такое! На кой они мне сдались!
Лицо ее приняло такое негодующее выражение, глаза сузились, губы оттопырились от неподдельного отвращения, что Степан подумал - вот-вот заплачет.
- Дайте, говорю, косу! А то...
- А то что?
- Я... я... матери скажу, вот что! Ага!
- А я твоей матери не боюсь. Деникина не боялся, Пилсудского не боялся, да вдруг бабы забояться!..
- Брешете, мои мама - не баба! Они еще молодые! Им тридцать штыре рока.
- Тридцать четыре года, - поправил он. И подумал: "И вправду молодая!.." Вслух же сказал: - Ну, если я дядька, то твоя мамка - старая тетка!
- Вот и нет! Вот и нет! Вот и брешете!
- Дядьке нельзя так говорить!
- Дайте ко-о-су! - едва не заплакала Яринка.
Торжественно, как подарок, он протянул ей на обеих руках косовище.
- Становись так! Вот так держи. Носок косы не опускай низко. Переступай мелкими шажками. Да не гнись!
Стал поодаль, руки в бока.
- Ну, рраз!
Подавшись вперед всем телом, Яринка широко размахнулась косой, но до конца не довела - носок наполовину вонзился в жирную влажную землю. Девушка еле вытащила косу, от напряжения живот чуть ли не коснулся спины, продолговатые красивые глаза сверкнули злостью, губы вытянулись трубочкой - ну прямо-таки разгневанная царевна.
Степан залюбовался полудетской гибкой фигуркой Яринки, тоненькой, неоформившейся, глазами со стрельчатыми ресницами, высокими ногами с острыми коленками, обтянутыми юбкой, пока еще лишенными женской привлекательности, но сулящими большую, неисчерпаемую тайну.
"Ну и телочка! - подумал он. - В этих краях девчата созревают как дыньки... шестнадцать лет - и уже замужняя..." И еще вспомнил Нюрку, свою зазнобу, любимую девушку, которая умерла. Подумал о том, как она внешне была похожа на эту своенравную, выхоленную девчушку.
Срезав косой несколько кочек, Яринка совсем обессилела и, в изнеможении откинув голову, выдохнула с закрытыми глазами:
- Ай, нате! - Потом, вскинув голову, сказала самоуверенно: - Я все равно научусь! Ведь мама умеют.
- Ну, ну! - покровительственно улыбнулся Степан, принимая от нее косу.
Яринка притихла и отошла в сторонку.
Солнце припекало.
На сенокосе становилось душно, комары попрятались, вместо них начали жужжать маленькие радужные мухи, какие-то неистовые, неимоверно быстрые и глупые - с разгона ударялись о лицо и исчезали бесследно.
Яринка граблями ворошила скошенную траву и следила, чтобы не шмыгнула оттуда гадюка.
Словно спросонок куковала кукушка. Яринка считала свои недожитые годы, кукушка то и дело сбивала ее со счета - запиналась, перевирала.
Степан стал косить веселее, часто точил косу, она дзенькала и вжикала, а где-то вдали лениво и сонно вторило эхо.
Так работали они часа три. Перед обедом появилась София, в белой кофте, в новой клетчатой юбке и, это заметила Яринка, в новой сетчатой косынке. Мать бросила одобрительный взгляд на Яринку, медленно приблизилась к наймиту и, заложив руки за спину, пошла от нечего делать с ним рядом.
- Ну, так как оно, косарик? - вкрадчиво-приветливо спросила она. - Не притомились ли?
Степан неуверенно улыбнулся, но работу не прекращал.
- Может, передохнули б малость?
- Нужно гнать, пока трава не пересохла... - ответил он сдержанно.
- Да отдохните, верно говорю... Посидим немного вон там, в холодочке...
Степан вздохнул, искоса взглянул на нее и вышел с покоса.
София была очень широка в бедрах, но на удивление стройна. Степан откровенно осматривал ее, и женщина почувствовала это - шла будто для него, покачивалась в талии и локти держала у туловища, теребя краешек кофты. И он почувствовал, как хозяйка улыбается от его взгляда, знала, как смотрят на нее мужчины, и ей было приятно, что иначе смотреть на нее не могут.
Присела на ствол поваленной вербы и указала место рядом с собой. Ему пришлось сесть выше нее, и Степан опустился осторожно, опираясь обеими руками, чтобы не прислоняться к ней.
- Душно, - сказала София, посмотрела ему в лицо серыми влажными глазами и начала играть пуговицей кофты. Потом сложила небольшие пухлые руки на коленях. - А я, ей-ей, не могу на жаре быть. Что бы там ни говорили соседки, а не могу. В груди спирает и в голове шум...
- Вы ж еще молодые... пошли бы к фельдшеру. Может, лишняя кровь или еще что... Пиявки поставит...
- То-то и оно, что молодая... Ходила я... Обслушал меня, извиняйте, а потом такого наговорил... И сказать-то стыдно...
Замялась, ожидая, чтобы он ее стал расспрашивать, но Степан думал о чем-то своем.
- Вот и говорит он, фершал... - Женщина вздохнула, умолкла и опустила глаза. Потом спросила каким-то чужим голосом: - А скажите, иль вправду уже замирение?.. Иль, может, снова где начнут?
- Думаю, что на этом и конец... Еще в Туркестане гоняют басмачей, бандюг по-нашему, да там недолго, главную гидру порубали.
- Да, да, - закивала София. - Так вас уже на войну не заберут?
- Да, наверно, нет.
- Это хорошо. Конечно, хорошо. Докуда ж ружья носить? Распустят мужиков, земельку, слава богу, уже дали, так пускай люди работают. Немного вздохнут женщины, которые мужние, а которые вдовые? Думаете, мне сладко всю-то войну одна, только поспевай справляться, а годы сплывают, и сколько того счастья бог дал?
Она подвинулась немного, коснулась горячим бедром его руки.
- А вы не думайте, Степан... Работайте, сколько можете... Да поправляйтесь... Разве я вас в шею гоню? Мне лишь бы вы здоровые. Всех мужчин, которые на позиции были, жалею... Вот мой так и сложил голову... и никто его там не пожалел... никто... - София часто задышала и смахнула ресницами непрошеные слезы.
Достала из-за пояса платочек, приложила к носу.
- И как вы думаете - куда идти?
- И сам не знаю. Мне и четырех лет не было, как завез нас батька в степи заволжские - на переселение. Да так все там и остались в земле. Только брат с семьей. А жинка у него - ведьма. Так что нечего мне туда соваться. Видать, останусь на родной Украине.
- Это хорошо, ей-богу, хорошо. А тут вам дивчину или вдовушку хорошую найдем - душа отдохнет. Женщины у нас пышненькие, ласковые. И тут будет, и тут будет, - она коротко засмеялась. - Слышите? - И с грубоватой игривостью легонько толкнула его в плечо. - Такого чернобрового да молодого, и еще красивого, да чтоб не приворожили?.. А носик пряменький, остренький, и глаза как угли, и чуб вырастет, вижу, густой да красивый. Так чего вам бояться?.. Это нам, бабам, ой как нужно бояться! Чтобы не соблазнил!.. - И скосила серый ясный глаз: что-то он скажет.
- Пойду я, хозяйка, косить, - поднялся Степан. - И так из меня работник никчемный...
- Ну, покосите немного, покосите, а вскорости и обедать пойдем...
...За обедом София, налегая грудью на стол, сидела напротив Степана и угощала его как гостя.
Он даже вспотел от такого хлебосольства.
Но почему-то боялся поднять глаза - тревожило и пугало ее внимание. Удивило еще и то обстоятельство, что Яринка обедала не за столом, а пристроилась на подоконнике.
После того как побывал у родственников и увидал настоящую беду-голод, после того как и сам хлебнул через край того же горя, теперь, попав к Софии Корчук, Степан кусок хлеба ценил превыше всего. И его удивляла щедрость хозяйки, София - видел он - обычно была довольно-таки прижимистая.
"Да разве ж я заслужил, чтобы меня вот так кормить?.. Ну и чудеса!" хотелось сказать ему. Потому что ничего иного не могло прийти ему в голову - после голода, длительной болезни был он еще слишком слабый телом, чтобы влекло его к другим радостям, кроме наслаждения сытости.
Пообедав, протяжно фукнул, поблагодарил.
- А вы неверующий? - осторожно придвинулась София. - Конечно, кто как...
- Да как вам сказать...
Он пожал плечами, потом торопливо перекрестился куда-то на дверь. И самому стало стыдно за свою бесхарактерность, потому что с тех пор, как попал на войну, не осталось в его сердце ни капли веры.
"Да, - подумал, - чего только не сделаешь ради куска хлеба... Эх-ма!.."
А София осталась довольна. Хотя сама не была святошей, но то обстоятельство, что Степан с готовностью выполнил ее волю, значительно подняло его в ее глазах.
"Негордый парубок, послушный... ой, хорошо!.." - И от этой мысли так расчувствовалась, что решила завтра же перестирать его белье, а перемену дать из мужниного.
И она была так захвачена своей новой ролью благодетельницы, так умилена собственной добротой, что и не заметила, как Яринка диковато смотрит на работника, как переводит взгляд на нее, будто допытываясь, проверяя какие-то свои предположения, неясные тревоги, непонятный страх.
Хозяйка приготовила Степану узелок с полдником, и он с новым для себя чувством собственной важности повесил его на ручку косы и степенно, как хозяин, пошел на работу.
