Приступ кончился, и они продолжали свой путь.
Справа от дороги, напротив коммуны, вдоль речки Раставицы тянулся бесконечный зеленый луг. Здесь его называли левадой. Кое-где вразброс на нем и вдоль обоих берегов реки, низко склонив к воде и к земле свою густую листву, неподвижно стояли в глубоком сне вековые вербы. А над ними распростерлась светло-серая полупрозрачная полоса тумана - словно пуховое одеяло, заботливо натянутое материнской рукой, чтобы защитить их затянувшийся счастливый сон.
- Как редко мы бываем в это время вне нашего жилища! Какую силищу красоты нашей земли мы позорно просыпаем! - Эвелина Матвеевна почему-то засмеялась от этих своих мыслей, потом затихла на несколько минут и задумчиво продолжала: - Смотришь на эту тихую, мирную от Бога картину, и трудно поверить, что на этой же земле свирепствуют насилие, убийство, голод, войны, - то в Китае, то в Испании. Один только фашизм в Германии чего стоит. Подумать только, страна с такой высокой культурой, которая ведь стала достоянием всего человечества! И вот тебе - народ этой страны допускает к власти какую-то неведомую никому ранее кучку хулиганов, погромщиков и убийц.
- Скажите, Аба, - оживилась она вдруг и продолжала уже о другом. - Вот вы имеете какие-то дела с коммуной, закупаете их продукцию, что-то для них достаете, - почему у них такой порядок? Почему этот страшный трехгодичный голод практически не коснулся никого из коммунаров?
- Да вот, и я об этом не раз думал, - начал Аба после минутного раздумья. - Как я смотрю, больше страдают колхозники. Коммуну не так прижимают с налогами, как колхоз. И ремесленники в местечке худо-бедно выжили, потому что они, если что не так, могут, в конце концов, уехать на заработки в Донбасс или на другие стройки. Это трудный хлеб, но хлеб. А колхозник паспорта не имеет и никуда он уйти на другую работу или уехать не может. Колхоз в беде - и он в беде, и деваться ему некуда.
Сразу за Ружином выехали на старинный шлях, обсаженный высокими, стройными тополями с листвой, покрытой придорожной пылью. Многодневная жара лишила сил и энергии все живое. Утренний воздух неподвижен. Не подавали еще признаков жизни птицы. Только солнце, выдерживая свое, на века установленное строгое расписание, неуклонно совершало, как всегда, свой неизменный путь. Оно еще не показалось из-за горизонта, но восточная часть светло-голубого неба в том месте, где кончался длинный ряд тополей, уже предвещала восход веером багряных лучей, пронзивших легкую сетку множества мелких, светлых облачков.
Первые звуки на рассвете всегда привлекают внимание. На этот раз где-то со стороны широкого злачного поля донесся высокий, разухабистый женский голос:
Ой хмелю ж мiй, хмелю,
Хмелю зелененький.
Зажженные сердца товарок дружно и громко подхватили:
Де ж ты, хмелю, зиму зимував,
Щой не розвивався?
И звучала эта песня так голосисто и завзято, словно в ней единственная правда на земле.
Со стороны боковой дороги показалась подвода. На ней - женщины с повязанными на лоб платками. Люди торопились начать полоть бурак до наступления полуденной жары.
- Тебе, Мендель, нравится, как они поют? Ты ведь у нас в школе в хоре поешь и, наверное, разбираешься в этом деле, - с загадочной улыбкой на лице спросила учительница.
- Мы тоже поем эту песню, но не так. Григорий Степанович говорит, если все время петь очень громко, то это получается не задушевное пение, а бездумный крик.
- Мне Григорий Степанович сказал, что у тебя приятный голос.
- Лучше бы он скорее перевел меня в басы, - пробурчал Мендель про себя.
Сутулый, седой, с треугольной бородкой семидесятилетний учитель украинского языка Григорий Степанович Холодкевич обычно очень тщательно отбирал учеников в свой хор. Сам он владел мощным басом. Мендель слушал его всегда с нескрываемой завистью. И хотя перед ним в это время стоял старый человек, он видел в нем могучего богатыря. И, когда учитель начал вызывать учеников по одному для того, чтобы они спели один только куплет, Мендель с замиранием сердца сидел за своей партой, ждал своей очереди, надеялся, что ему предложат песню с низким звучанием, и он сможет тоже пропеть достаточно сильно. Ну, например, "Сижу за решеткой в темнице сырой", то самое, что в голосе Григория Степановича звучит словно горн, зовущий к свободе. Но, увы, ему предложили спеть не что иное, как "А мы просо сiяли". Но это еще что, когда он закончил, то услышал такое, что никак не могло быть воспринято им иначе, как оскорбление. Старый учитель сказал, что голос у него хороший и определяет его в... дисканты, в группу хора, где одни девчонки!
- Не переживай, Менделе, в твоем возрасте голос меняется очень быстро. Не успеешь оглянуться, как будешь не только петь, но и говорить басом.
- Эвелина Матвеевна, вот вы были в Москве недавно. Вам пришлось побывать в опере? - спросил Аба.
- Конечно, и даже в Большом театре. Меня ведь директор школы давно просит взять русский язык и литературу. И я готовлюсь к этому, накупила много книг, побывала на вечерах встречи с русскими писателями.
- Нам ведь установили дома радиорепродуктор. Электричество еще не подключили, а вот радио уже есть. Иногда передают оперу, и мы все с Этл удивляемся, как можно показывать спектакль, в котором артисты вместо того, чтобы говорить, поют. Помните, приезжала еврейская труппа из Житомира и ставила в клубе коммуны "Блуждающие звезды" по Шолом-Алейхему? Нам очень понравилось. Разве можно такой спектакль спеть?
- Можно, Аба, конечно, можно, - Эвелина Матвеевна оживилась и продолжала говорить дальше почти самозабвенно, как бы представляя себе первый свой урок по русской литературе. - Опера, также как и симфоническая музыка, - продолжала она, - уводит нас от мелких будничных дел в мир возвышенный, где царит мужество, любовь, красота и непримиримая ненависть ко всему тому, что может омрачить нашу жизнь, отобрать радость и счастье бытия у человека. Разве в "Блуждающих звездах" нет сильных чувств, смелых поступков? Есть, конечно. И если самую главную часть этого повествования положить на музыку, то может получиться хорошая опера. Одному больше понравится спектакль, другому - опера. Мне, например, нравится то и другое.
Аба внимательно и с интересом слушал учительницу и думал в связи с этим о том, что рассказывал недавно Арон о культурной жизни Киева. Нет, что там говорить, советская власть принесла с собой какой-то особый оттенок в их жизнь. Во всяком случае, если не они с Этл, то хотя бы их дети смогут воспользоваться новыми возможностями.
Думая так, он не мог избавиться от назойливого, неопределенного беспокойства, которое сидело глубоко в его душе давно и которое пробудилось вдруг под влиянием разговоров с учительницей. Почему-то пришла на ум пословица о ложке дегтя в бочке меда. Но, если вспомнить этот страшный голод, историю Лизы и то, что происходит в самом Ружине, то не получается ли наоборот - ложка меда в бочке дегтя?
Уж очень ему хотелось знать мнение учительницы по поводу врагов народа, о которых непрерывно говорят по радио, в газетах и люди между собой. Но рядом дети и, потом, кучер, которого он не знает.
На подъезде к Верховне, когда осталось проехать несколько километров, кучер забеспокоился и заявил, что им придется остановиться. Пока он возился с одним из хомутов и приводил в порядок остальную сбрую, дети побежали в поле порезвиться. Аба и Эвелина Матвеевна сошли на землю и незаметно в разговоре отошли на некоторое расстояние в тень придорожного дерева. И тут Аба помимо своей воли заговорил о том, что его волновало в эту минуту.
- Эвелина Матвеевна, простите, пожалуйста, если я не то спрошу, - Аба замялся, сорвал лист с нависающей над ними ветки, подождал немного и, решившись, наконец, продолжил. - Понимаете, недавно прибежал домой бледный Менделе, с шумом раскрыл дверь и, не закрыв ее за собой, проскочил через столовую в залу. Мать побежала за ним и увидела сына, лежащего на кушетке. Мендель уткнулся лицом в подушечку и тихо вздрагивал. Мать подумала, что он с кем-нибудь подрался, мало что бывает. Долго она его спрашивала, успокаивала и, конечно, пыталась узнать, в чем дело, но Менделе упорно молчал. С тревогой на душе Этл оставила его в покое, и он продолжал неподвижно лежать часа два до моего прихода с работы. Когда я пришел, он лежал на спине, уставившись неподвижным взглядом в потолок. Причем не обратил на меня никакого внимания. Я и так и эдак. Наконец, мой Менделе как закричит и горькие слезы ручьем: "Папа, папочка, скажи мне, пожалуйста, всхлипывал сын, с силой уцепившись в меня руками, - разве может хороший человек быть врагом народа?" Вы ведь знаете, что у них с Юрой Винничуком тесная дружба. Я думаю, после того, как отца арестовали, Анна детям сказала, видимо, что отец уехал надолго по делам. И Менделе тоже ничего не подозревал. Он ведь очень любил Мыколу Аврамовича, который всегда находил время для Юры и его друзей. Незадолго до ареста он помог ребятам выписать из Житомира описание и материалы для постройки планера. Сколько было радости, когда они его запустили! И надо же, какие злые люди! Оказывается, сына встретила их соседка и говорит: "Мендель, не ходи больше к Винничукам, разве ты не знаешь, что их отец враг народа?" Вот так-то вот.
