Маленькая бледная рука вздрагивала, когда тихо постучала в дверь.
XIII
Сиделка открыла дверь и чуть слышно, ласково шепнула:
— Он ждет вас… Постарайтесь скрыть от него, что он так плох… Если нужно, позвоните.
И, пропустив Неволину, вышла за двери и направилась вниз.
Как ни готова была молодая женщина к свиданию с мужем и каким худым ни представляла его себе, но, когда увидала голову мертвеца, она едва могла скрыть жалость, тоску и ужас, охватившие ее. И, опустив голову, чтобы муж не видал ее лица, с рыданием в голосе, стараясь удержать слезы, проговорила, подходя к нему:
— Вот и приехала… И ты прости, что не могла раньше, Валерий.
И она поцеловала его и припала к его исхудалой руке.
В первое мгновение Неволин не мог говорить от волнения и только прерывисто и тяжело дышал.
— Как ты меня нашла?.. Очень изменился, Леля? — наконец проговорил он.
— Изменился… Но не очень…
— Ну… Похудел… сильно… Но теперь кризис… Я поправляться начну…
— Еще бы…
И опять оба смолкли, точно оба не находили именно тех слов, какие нужны и как нарочно не приходят.
Неволину казалось, что он счастлив, но все-таки не так бесконечно счастлив, как должен быть и как следовало, и потому он с большим чувством, чем его было в сердце, проговорил, преувеличивая и радость и умиление:
— Милая… родная Леля… Как я счастлив… Ты около… Как я люблю тебя… Как я ждал тебя…
И, словно забывая, что поцелуи его потрескавшихся, почерневших губ не могут доставить удовольствия даже любящему человеку, он желал именно показать, как любит жену, и потому привлек ее лицо к своему и целовал и ее лицо и ее руку, хотя это его и стесняло, так как дышать ему было тяжелее и мучительнее.
И молодая здоровая женщина с ужасом чувствовала отвращение от этих поцелуев, несмотря на жалость и невольную вину перед умирающим человеком.
В эти мгновения она вспомнила все… все… И любовь без страсти к мужу… И ее привязанность без дружбы и ласки… И как он любит… любит ее и не понимает запросов ее души и ума… И разве виновата она, что, когда он заболел, его ласки были нестерпимы… Разве виновата она, что после отъезда мужа встретила отзывчивого, умного, сильного духом и полюбила, почувствовала страсть… Настоящую, незнакомую ей раньше. И не смела ехать к мужу… Жалела его… Разве можно было скрыть… Разве успокоишь больного знанием, что не принадлежишь тому, кому хочешь… Пусть умрет без разочарования влюбленного… Пусть все ее считают бессердечной. Она знала, что он один, больной, и не ехала. И теперь ужас отвращения, муки позднего раскаяния — именно когда любит. Зачем не любя выходила замуж…
Неволин отвел губы. И жена облегченно вздохнула. Снова жалость охватила ее, и слезы лились из ее глаз.
— Да ты что же… плачешь?.. Садись, милая, лучше в кресло… Дышать трудно… А я посмотрю на тебя…
Она торопливо села в кресло и, улыбаясь сквозь слезы, проговорила.
— Плачу… от волнения… встречи…
— Милая!.. Не тревожься… Не бойся… я поправлюсь!.. И какая ты красавица, Леля! Рассказывай о себе, что делала, кого видела… А мне не позволяй говорить много… Это очень вредно…
— Так не позволяю! — попробовала пошутить молодая женщина.
— Ты не умеешь, Леля… Я тебя не слушаюсь… И мне лекарство пора.
В голосе Неволина уже слышалось раздражение.
— Я тебе дам.
— Ты не знаешь…
— Так позвать сиделку?
— Да… она знает! А ты рассказывай!..
Через минуту пришла сиделка, подала лекарство, поправила постель и подушки, подняла голову больного, и он удовлетворенно сказал:
— Леля… Она умеет… Ну, рассказывай!
Молодая женщина стала рассказывать. Но, видимо, Неволин не особенно интересовался и часто закрывал глаза.
Тогда перед Еленой Александровной был мертвец… И она смолкала…
— Рассказывай… Рассказывай…
Она опять говорила… И скоро муж заснул… Дыхание было тяжелое. Из груди вырывался свист.
Молодая женщина отвела глаза и задумалась.
— Господи! — вдруг вырвалось у нее, когда она поймала себя на мысли о том, что смерть мужа — счастье новой ее жизни, что теперь она только знает, что значит любить, и думает о любимом человеке…
— Ты, Леля, о чем рассказывала? — вдруг сонно промолвил Неволин, вдруг открывая глаза…
— О… маме! — отвечала Елена Александровна и густо покраснела.
— Да… Она здорова?..
— Здорова…
— А ты не позволяй мне говорить, Леля…
И снова заснул.
XIV
Елена Александровна притаилась в кресле и часто взглядывала на мужа.
Опять перед ней проносилось недавнее прошлое. И опять замужество ее представлялось ошибкой, ужасной ошибкой…
«Не ошибка… хуже. Поругание чувства… Поругание тела. Ложь… Сознательный обман доверчивого влюбленного человека, чтобы пристроиться!» — говорила возмущенная совесть молодой женщины.
Она не гнала совести. Не старалась скрыть от себя правды. Не обманывала себя оправданиями.
Напротив!
С тех пор, как полюбила, она точно прозрела всю ложь прошлой жизни и, мучительно преувеличивая свою вину, считала себя безмерно виноватой не за то, что любит другого, а за то, что вышла замуж…
Ее не успокаивали примеры. Ведь многие так же выходят замуж и после обманывают… живут и с мужьями и с любовниками.
«Так что же. Чем она была лучше продажной женщины? Она продавалась за обеспеченную жизнь только одному — вот и вся разница».
Она знала, что делала. Не глупая. В двадцать пять лет понимала, что не любовь диктовала ответ на предложение. Не уважение к чужому чувству влюбленного, а эгоизм заставил ввести человека в заблуждение и продолжать его… Она чувствовала, что не любит по-настоящему, а только терпела и жалела. И женщина в ней тогда не оскорблялась. Муж мог заблуждаться, что жена его любит. Ведь он так влюблен в нее. Так старался, чтоб ей было лучше, и делал все, чтоб только доставить ей удовольствие… Он был добрый, внимательный и счастливый… А она не могла не благодарить за такую привязанность. Она не лгала, когда говорила, что привязана к нему, но лгала, что не прибавляла, что это не любовь… Не говорила, что по временам тосковала, что ей хотелось иной жизни… иного друга с иными запросами. И не было воли. Да и не было сильного желания искать иной жизни… иной среды. Не полюби она, разве давно не была бы она около него?.. Или она должна была приехать и лгать уже позорно…
Все существо протестовало против такой жертвы.
И к чему? К чему?
Но что-то говорило в ней: «должна была!..»
Молодая женщина взглянула на мертвенное лицо Неволина.
И оно, казалось, ей говорило:
«Должна была!»
К вечеру Неволину стало хуже. Он стонал и метался, и по временам впадал в забытье и бредил о том, что завтра встанет и пойдет гулять…
Настала ночь, чудная звездная ночь.
И Неволина и сиделка не отходили от умирающего. Казалось, он уж находился в агонии… Глаза безумно горели… Он громко вскрикивал и весь горел. Никого не узнавал.
И жена и сиделка измучились, удерживая больного и ежеминутно вливая ему в рот воду с ложечки. Обе они желали, чтобы Неволин скорей умер, и обе не смели признаться в этом истинно добром желании.
Ракитин приносил Елене Александровне есть, приносил чай, но она отказывалась. Отказывалась и отдохнуть.
Теперь, когда она была уверена, что муж умрет, казалось, ей нужно было оставаться при нем.
На рассвете Неволин успокоился и дремал…
Задремала и Елена Александровна.
И вдруг ее разбудил голос мужа.
— Леля!
И жена и сиделка вскочили и увидели Неволина сидящим на постели, лицом к окну, из которого врывались снопы света поднимавшегося солнца…
Жена подошла к Неволину.
— А мне совсем хорошо… Поправлюсь… Ты рада? Леля?
— А то как же?..
— Ведь ты меня любишь?.. Не ехала… Нельзя было… Никак нельзя?.. А я был один… один… И, прости, подумал, что ты лгала в письмах. Прости… меня… Прости… Разве ты могла бы… Скажи?
Глаза умирающего впились в лицо молодой женщины. Казалось ей, что в них были и страх и мольба.
— Валерий… Успокойся… Я люблю тебя!
— Я так и знал… О, теперь мне лучше… Гораздо… Дай мне чаю… Душно…
И Неволин тяжело вздохнул, рванулся к воздуху и повалился.
Наутро уж тела Неволина в пансионе не было.
Через день его похоронили на прелестном кларанском кладбище, и в тот же день Елена Александровна уехала.
В том же поезде уехал и молодой англичанин.
I
Минут за десять до отхода курьерского поезда в Москву перед пульмановским вагоном* стояла кучка дам и мужчин.
Провожавшие молодую чету Руслановых, три часа тому назад повенчанную в одной из модных домовых церквей — в «Уделах», были из «монда»*.
