Его бас то гремел, то понижался до шёпота, тоскливого и тихого шёпота, заставлявшего Паньку дрожать, как в лихорадке, и боязливо отшатываться от оконца.
- Жду смерти моей, язычники! Жду славы моей! Где палачи и мучители? Ана-афемы! анафемы! анафемы!!.
Дикие, страшные крики потрясали дверь, и стекло, в которое смотрел Панька, тихо дребезжало.
- Ну, будет, довольно. Иди скорей домой! Иди, а то доктор увидит.
Сопровождаемый криками Арефия, Панька, ничего не понимая и не видя, вышел из коридора и пошёл куда-то. Шёл он долго, и в ушах его гремели проклятия Арефия и раздавался его страшный шёпот. Угловатое, жёлтое и бритое лицо то увеличивалось до необъятных размеров, глаза делались величиной с солнце и блестели так же ярко, но только чёрным, мрачным блеском, то вдруг оно раскалывалось на множество маленьких лиц, градом сыпавшихся откуда-то перед глазами Паньки, пронзая его сердце тысячами острых взглядов и наполняя его отчаянной, становившейся всё тяжелее тоской.
В памяти Паньки на миг вставали разные картины прошлого с Арефием, здоровым, бородатым, молчаливым... вставали, исчезали, заменялись другими, снова исчезали... Какой-то вихрь крутил мозги мальчика, заставляя его то сразу видеть чуть не всё своё прошлое, то вдруг погружая его в странную тьму без дум, без образов и снова открывая перед ним то один былой эпизод, то целую цепь их, связанных без всякого порядка во времени тоскливой и тупой болью воспоминания о них, жалости к Арефию, страха за себя, целым хаосом чувств, сменявших одно другое, перепутывавшихся между собой и камнем давивших на голову, плечи и грудь Паньки...
Перед ним была река. От неё веяло холодом. Тёмная, о чём-то тихо шептавшая, она лилась в даль, плотно закрытую ночью, и терялась в ней. Над нею небо, густо покрытое лохматыми, рваными облаками; в разрывы их блестели его голубые клочья с двумя-тремя звёздочками в том и другом из них. Всё небо было такое рваное, ветхое, казалось, готовое вот-вот упасть на землю и в покойную, сонную реку, отражавшую в своих тёмных волнах не закрытые облаками его голубые бедные куски и жалкие, одинокие звёзды на них. За рекой темнела даль и страшно молчала.
Панька быстро направился к своей будке. Но она была заперта на замок. Тогда, постояв немного, он лёг под куст бузины и лежал кверху лицом, следя за медленно ползавшими по небу облаками до той поры, пока не уснул тяжёлым сном, полным кошмаров.
Паньку разбудили чувствительные толчки в бок, он открыл глаза, мельком увидал, что над ним склонилось чьё-то знакомое лицо, и снова зажмурился от солнечных лучей, ударявших прямо ему в голову.
Этого времени ему было достаточно, чтоб ярко вспомнить всё происшедшее вчера.
- Ну-ка, вставай! - раздался над ним женский голос.
Он быстро встал. Перед ним была тётка Марья, смотревшая на него с ласковым любопытством.
- Идём-ка ко мне. Ишь ведь, бедненький, где уснул! Ты что же не приходил ко мне ночевать-то?
Панька молчал. Он не любил тётку Марью. Ему не нравилось в ней и то, что она такая большая и сильная, и то, что она всегда так много ругается, и её серые глаза, и голос, грудной и грубый, и вся она, энергичная, вечно настороже или вечно воевавшая с чем-нибудь.
Они пошли рядом друг с другом.
- Ну, уж ты не больно убивайся. Ничего, бог да добрые люди помогут, проживёшь. Только и сам рта не разевай. Смотри, вникай, понимай, что к чему. Учись жить-то, дело это трудное. Зевать ни-ни, невозможно! А то в дураках и останешься. Может, это и к добру ещё для тебя-то случилось. Потому, что ты от Арефья-то видел? Ни внимания настоящего, ни науки. Баловство одно. Точно с большим, он с тобой обращался! разве это идёт? Ребёнок ты есть, ну и нужно с тобой быть, как с ребёнком. И сам-то он был, к слову сказать, дурак дураком. Нужно жить, а он в книжку читает. Эка мудрость, книжку-то читать! А ты вот век проживи, в люди пролезь, силу себе прикопи, уваженье заслужи, это помудрее всякой книжки будет! Одиннадцать годов будочником пробыл, и ни-ни, ни синь-пороха нет!..
Панька слушал, сердился и неодобрительно мычал в ответ на боевую философию Марьи. А когда она обругала Арефия дураком, он даже смело дёрнул её за платье, как бы желая остановить её от дальнейшего поношения своего воспитателя, но она, в пылу своего ораторства, не заметила его попытки и с жаром продолжала далее:
- Людям не верь. Ласкают - врут, хвалят - врут, ругают - правда, да и то не совсем, пересаливают. Ко всякому человеку первоначально с опаской, подумай, - нельзя ли ему из тебя каких ни то соков выжать, а потом, коли видишь - нельзя, подходи вплоть, да и то остерегись - и себе-то не верь. И к самому себе нужно зачастую относиться, как к чужому. Потому человек и для себя добро-то плохо понимает; думает, вот оно где, ан нет, шалишь! в лужу сел!
Увлечённая собственной мудростью, тётка Марья забыла о том, с кем имеет дело и, входя всё в большие и большие тонкости, дошла до того, что вдруг заявила:
- А с нашей сестрой держи ухо востро!..
Но тут случайно взгляд её упал на слушателя. Он семенил рядом с ней, еле успевая за её крупными, мужскими шагами, и в своей красной рубашонке, босиком, с хмурой, рябой рожицей, ещё смятой сном, и с растрёпанными волосами был так по-детски мизерен и жалок по сравнению с её могучей фигурой.
- Тьфу!..
Этим энергичным плевком она поставила точку своим поучениям и уже вплоть до части не сказала Паньке ни слова более.
Когда они вошли в коридор части, навстречу им вышел Михайло с каким-то горшком в руках.
- А-а, пришли! Важно! Обедать бы пора, Семёновна, а? Где ж ты был? Ночевал где?
- Там... у будки...
- Ишь ты!.. - вдумчиво протянул Михайло, входя в комнату сзади их.
Марья уже разделась и шарила ухватом в печке.
- Творог вот у меня... куда бы его? а?..
- Откуда творог? - оживлённо осведомилась Марья, принимая из рук мужа горшок и засовывая в него нос. - Хороший, свежий творог!..
- А это мне мужичок один подарил... за услугу, - объяснил Михайло и, хитро подмигнув жене, щёлкнул языком.
- Ах ты, чучело моё огородное! - ласково щёлкнула его Марья по затылку.
- Ироиня! жена благоверная! Ещё кое-что имею!.. Давай обедать только, покормишь хорошо - скажу.
- Ну-ну-ну!.. - наступала на него Марья с выражением крайнего любопытства на лице.
Михайло сунул руку в карман и позвенел мелочью, с торжеством на лоснящемся бритом лице.
- Сколько? - радостным шёпотом спросила Марья.
- Полтора с пятаком, да огурцов ведёрко!
- То-олько!.. - уже с некоторым разочарованием протянула жена. - В середу-то богаче было.
- Ну, так то в середу, а нынче - пятница. Базар базару рознь. И то сегодня новый-то частный, Карпенко, что-то уж косо поглядывал. Черти проклятые! Женился на двух-то каменных лавках, да на таких деньгах - и стал чист, как яичко. Жени-ка меня!
- Я те вот, старого пса, ухватом женю!
Панька всё время разговора между супругами стоял у двери и, глядя на них, чувствовал себя тут лишним, забытым и для людей этих ни на что не нужным. Он несколько раз пытался представить себе, что будет с ним дальше, - и не мог.
- Дяденька!.. - прервал он обмен любезностей между супругами. - Скоро ли пойдём туда?
- Это куда - туда? - обернулся к нему Михайло.
- В больницу-то...
- А зачем ты туда пойдёшь? Али и ты с ума сходишь? Садись-ка вот на лавку, да сиди, обедать будем. Сейчас вот наши ребятишки из школы придут, гулять пойдёте вместе, и всё такое...
Панька сел на лавку и погрузился в тоску, не слыша и не видя ничего, происходящего вокруг него. Спустя некоторое время его позвали обедать. Он сел за стол и, почувствовав, что есть ему не хочется, положил взятую ложку.
- Ну, чего ж ты? - спросила Марья довольно сурово.
- Не хочу... - тихо ответил Панька.
Тут оба супруга наперерыв стали ему читать длинную нотацию, которая, впрочем, ничуть не мешала им быстро и успешно опоражнивать большую глиняную миску какого-то варева, издававшего густой запах топлёного жира и прелой капусты.
"Анафемы!.." - гудело в ушах Паньки глухими металлическими ударами.
- Анафемы!.. - шёпотом повторял он про себя и, представляя себе испитое, безумное лицо Арефия, вздрагивал и шевелил губами. У него то отливала кровь от лица, то вновь горячей волной била в него и, сообразно с этим, рябины то, бледнея, ярко вырисовывались на щеках и на лбу, то сливались в сплошные красные пятна.
- Ты чего шепчешь там? Эй ты, пёстрый-вострый! волчонок! - крикнул ему Михайло, вылезая из-за стола.
- Я пойду... - решительно произнёс Панька и встал с лавки.
- Куда? - строго спросила Марья.
- На будку пойду.
- Зачем на будку? Новый полицейский там. Не знает он тебя, прогонит вон... сиди-ка знай!
Панька сел и задумался. Михайло забрался за ситцевый полог на постель и заставил её скорбно заскрипеть.
- А как же птицы? - подумав, произнёс Панька и вопросительно взглянул на Марью.
- Выпустил я их, всех выпустил. И какое там было имущество, забрал сюда. Нечего, значит, тебе там делать! - ответил Михайло из-за полога и аппетитно зевнул.
