- Как так плохо?
- Да вот муж прозяб, а у тебя согреть его нечем.
- А! это-то. Небось согреется.
- Как же водочки-то ты не припасла?
- Да откуда мне ее припасти? Припасать его дело. Что припасет, то и сберегу; а мне где припасать. Одна в доме; ребят да скотину впору опекать.
- Работника-то аль отпустили?
- Да отпустили ж.
- Что так?
- Да так: капитала нет, и отпустили.
- Плохо.
- Жалостливый какой! - сказал кузнец, подмигнув жене.
- Да, - ответила та с скрытой улыбкой.
- Право. Ты чего смеешься? Я, брат, по душе жалею, - проговорил нимало не смешавшийся Костик.
- Ужалел, брат! Как бы не ты пристал осенью с ножом к горлу за деньги, так и мерин бы чалый на дворе остался, и работник бы был. А то ведь как жид некрещеный тянул.
- Чудак! Коли нужно было.
- Давал на пять лет, а вытянул назад через полтора года. Такая-то твоя помочь не то что вызволила нас, а в разор ввела.
- Полно жалобиться-то! - с некоторою досадою проговорила кузнечиха. Живы будем, и сыты будем. С голодом еще не сидели. Дай бог только здоровья твоим рукам, а то наедимся, да и добрых людей еще накормим.
- Эка у тебя хозяйка-то, Савелий, разумная! - сказал Костик.
Кузнец ничего не ответил на это замечание и только поглядел на свою бабу, которая, опершись рукою на ухват, стояла перед таганом и смотрела в чугун, кипевший белым ключом.
- Нужно, брат, было, - сказал Костик, помолчав. - Тут жена заболела, а там братишек в ученье свезли, а напоследки вот сестру замуж выдал.
- Неш ты тут что потратил?
- А ты думаешь?
- Полно брехать, чего не надо.
- Вот и брехать.
- Известно. Эх, совесть! Неш мы делов-то не знаем, что ли?
- Ешьте-ка, вот вам дела. Нечего урекаться-то. Его были деньги, его над ними воля. А ты вот наживи свои, да тогда и орудуй ими как вздумаешь, проговорила кузнечиха, ставя на стол чугун с горячим картофелем, солонку и хлеб.
- Экая тетка Авдотья! гусли, а не баба! - воскликнул Костик, желавший переменить разговор.
- Баба, брат, так баба. Дай бог хоть всякому такую,- отвечал кузнец, ударив шутя жену ладонью пониже пояса.
- Дури! - крикнула кузнечиха на мужа. - Аль молоденький баловаться-то.
- А то неш стары мы с тобой! а?
- Пятеро батей зовут, да все молодиться будешь.
- Вольно ж тебе, тетка Авдотья, рожать-то! - заметил Костик.
- Вольно! - ответила баба, копаясь около спящих на лавке ребятишек, и улыбнулась. Мужики тоже все засмеялись.
- Нет, братцы, я вот что задумал, - говорил, подмигнув Вуколу, кузнец, чистя ногтем горячую картофелину. - Я вот стану к солдатке ходить.
- Это умно! - заметил Вукол.
Кузнечиха смотрела на мужа и ничего не говорила.
- Право слово, хочу так сделать.
- Эх ты, бахвал! Полно бахвалить-то, - сказала кузнечиха.
- Чего бахвалить? я правду говорю.
- Много у солдатки есть и без тебя, и помоложе и получше.
- Это ничего. Старая лошадка борозды не портит.
- Солдатка-то любит, чтоб ходили да носили.
- И мы понесем.
- Что понесешь-то? Ребят-то вот прокорми,
- А цур им, ребята!
- Цур им.
- Ай да Савелий! Молодец! - крикнул Костик. - А ты, видно, завистна на мужа-то, тетка Авдотья?
- Тьфу! По мне, хоть он там к десяти солдаткам ходи, так в ту же пору. Еще покойней будет.
Мужики опять засмеялись над Авдотьей, которая хорошо знала, что муж шутит, а все-таки не стерпела и рассердилась.
Поели картофель, помолились богу и сказали спасибо хозяйке. Кузнец хотел обнять жену, но она отвела его руки и сказала: "Ступай с солдаткой обниматься!"
Костик закурил трубочку и велел Вуколу выводить за ворота лошадь. Когда Вукол вышел за двери, Костик встал и, подойдя к кузнечихиной постели, одернул с Насти одеяло и крикнул: "Вставай!"
Настя вскочила, села на кровати и опять потянула на себя одеяло, чтобы закрыть себя хоть по пояс.
- Вставай! - повторил Костик.
- Полно тебе, - сказала кузнечиха. - Отойди от нее, дай ей одеться-то. Ведь она не махонькая; не вставать же ей при мужиках в одной рубахе.
Костик отошел; Настя безропотно стала одеваться. Кузнечиха ей помогала и все шептала ей на ухо: "Иди, лебедка! ничего уж не сделаешь. Иди, терпи: стерпится, слюбится. От дождя-то не в воду же?"
Вукол вывел лошадь за ворота и стукнул кнутовищем в окно; Настя одела кузнечихину свиту, подпоясалась и сошла на нижний пол; Костик встал и, сверкнув на сестру своими глазами, сказал:
- Ну-ка иди, голубка!
Настя стояла.
- Иди, мол, - крикнул он и толкнул сестру в спину.
Настя стала прощаться с Авдотьей.
- А ты вот что, Борисыч! ты пожалей сестру, а не обижай. Обижать-то бабу много кого найдется, а пожалеть некому.
- Ладно, - ответил Костик и опять толкнул Настю.
- Да ты что толкаешься-то! - сказала кузнечиха, переменив голос.
- Хочу, и толкаюсь.
- Нет, малый, ты там в своем доме волен делать что хочешь, а у нас в избе не обижай бабу.
- Ты закажешь? - гневно спросил Костик.
- А еще как закажу-то! Нет тебе сестры, да и все тут! - воскликнула кузнечика и пихнула Настю опять на верхний пол.
- А, такая-то ты! Разлучать мужа с женой вздумала!
- Не бреши, дядя, кобелем. Я злым делам и не рукодельница и не потатчица. Я сама своего мужа послала, чтоб, как ни на есть, свести твою сестру с Гришкой, без сраму, без греха; а не разлучница я.
- Что ж теперь делаешь?
- А то и делаю. Я думала, что ты ее возьмешь, как по-божьему, как брат; а ты и здесь зачинаешь все шибком да рыском; поезжай же с богом: я сама ее приведу...
- Савелий! - крикнул Костик.
- Что? - отвечал кузнец.
- Чего ж ты молчишь?
- А что ж мне говорить?
- Да что ж вы, разбойничать, что ли? На вас, чай, ведь суд есть.
- Ну, брат, мы там по-судейскому не разумеем. Костик прыгнул на пол, схватил за руку сестру и дернул ее к двери.
- Э! стой, дядя, не балуй! - сказала кузнечиха. - У меня ведь вон тридцать соколов рядом, в одном дворе. Только крикну, так дадут другу любезному такое мяло, что теплей летошнего. Не узнаешь, на какой бок переворачиваться.
Костику были знакомы кулаки гостомльских ямщиков. Он вспомнил прошлогоднюю ссору с ними на ярмарке и выпустил из своей руки сестрину руку.
- Нет, уж пусти меня, Авдотьюшка, - проговорила Настя, затрясшаяся от угрозы кузнечихи, - пусти, милая, поеду; все равно.
- Я тебя сама отвезу.
- Нет, пусти, пусти, - повторяла Настя, боявшаяся за строптивого брата, и сама тянула его за рукав к двери.
Кузнечиха пожала плечами и сказала:
- Ну, коли на то твоя воля, я тебе не перечу.
- Прощай, прощай! - повторила Настя и вышла за Двери.
- Благодарим на угощении, и а ласке! - язвительно сказал Костик и вышел вслед за сестрою.
- Не на чем, голубчик! - спокойно ответила Аздотья.
Сани заскрипели по снегу, а на дворе еще было темно.
- Иззяб ты? - спросила кузнечиха мужа.
- Спать хочется.
- Ступай на печь.
- Надо пойти вороты запереть.
- Ложись, я запру.
Кузнец полез на печку, а жена вышла на двор в одной рубахе и в красной шерстяной юбке. Вернувшись со двора, она погасила каганец и, сказав: "Как холодно!", прыгнула к мужу на печку.
- Зазнобилась? - спросил жену кузнец.
- Холодно смерть, - отвечала Авдотья.
VIII
Костик уехал с барином в Орел. Говорили, что они уехали на целую неделю, а может, и больше. На хуторе все ходило веселее. Барин у них был не лихой человек, и над ним даже не смеялись, потому что он был из духовных, знал народ и умел с ним сделываться. Сначала он, по барыниному настоянию, хотел было произвести две реформы в нравах своих подданных, то есть запретить ребятишкам звать мужиков и баб полуименем, а девкам вменить в обязанность носит юбки; но обе эти реформы не принялись. На первую мужики отвечали, что это делается по простоте, что все у нас друг друга зовут полуименами: Данилка дядя, тетка Аришка и т. п. Либо полуименем, либо по одному отчеству, а полным крещеным именем редко кого называют. А относительно девичьих нарядов сказали, что девки на Гостомле "спокона века" ходили в одних вышитых рубашках и что это ничему не вредит; что умная девка и в одной рубашке будет девкою, а зрячая, во что ее ни одень, прогорит, духом.
- Да не то, ребятушки! а ведь нехорошо смотреть-то на большую девку, как идет в одной рубашке, - говорил барин.
- А ты, Митрий Семеныч, не гляди, коли нехорошо тебе показывается, отвечали мужики.
Так барин отказался от своих реформ и не только сам привык звать мужиков либо Васильичами да Ивановичами либо Данилками, но даже сам пристально смотрел вслед девкам, когда они летом проходили мимо окон в белоснежных рубахах с красными прошвами. Однако на хуторе очень любили, когда барин был в отъезде, и еще более любили, если с ним в отъезде была и барыня. На хуторе тогда был праздник; все ничего не делали: все ходили друг к другу в гости и совсем забывали свои ссоры и ябеды.
Были сумерки; на дворе опять порошил беленький снежок. Петровна в черной свитке, повязанная темненьким бумажным платочком, вышла с палочкою на двор и, перейдя шероховатую мельничную плотину, зашкандыбала знакомой дорожкой, которая желтоватой полосой вилась по белой равнине замерзшего пруда. За Петровной бежала серая шавка Фиделька и тот рябый кобель, к которому Настя приравнивала своего прежнего жениха, а теперешнего мужа.
