а завтра, быть может… кто знает? Она рассмеялась, и прибавила:
— Без ее денег и ее ума вы ничего не добьетесь.
— Она ни о чем слышать не хочет, — возразил король.
— Чтоб заставить себя просить, натурально, — сказала Бертони. — Эх, жаль мне вас. Пане мой, жаль мне вас! Уступите князю Карлу, если ему это улыбается. Вы не для того созданы, а могли бы устроить себе такую славную, спокойную жизнь.
Она развела руками.
— Правда, уговаривать вас бесполезно: не поможет! Вам суждено все испытать, чтобы все вам опротивело.
Успокоившись немного, король, оглушенный этим потоком слов, отер лоб и сел. Бертони стояла перед ним.
— Так это неизбежно? — сказала она.
Ян Казимир помолчал немного.
— С тобой сегодня невозможно разговаривать, — проворчал он. На лице итальянки как будто мелькнуло сожаление.
— Но я должна была сказать вам это, — отвечала она более мягким тоном. — Для меня-то ведь выгодно, если вас королем выберут. Тогда и на мою долю что-нибудь достанется.
Ян Казимир, по-видимому, желая перевести разговор на более приятную тему, сказал с усмешкой:
— Ты бы хоть Бианку с собой привела.
Бертони дрогнула от гнева.
— Еще чего! — крикнула она. — Разве я не знаю, что у вас, старого вертопраха, до сих пор молоденькие девчонки в голове. Но ведь то моя дочка, ты должен ее уважать.
— Говорят, очень хороша собой! — заметил король.
— Как ангел! — с одушевлением подтвердила мать. — Это сенаторский кусочек, и я выдам ее только за сенатора.
Ян Казимир засмеялся, а Бертони рассердилась.
— Гижанка выходит замуж за шляхтича, какого-то старосту: почему ж бы моей дочери не метить выше? Я ее так воспитала, что ни одна ваша знатная панна ей в подметки не годится.
Король задумался, по-видимому, уже не слушая ее, увлеченный другими мыслями. Помолчав немного, он сказал:
— Попроси вдовствующую королеву принять ее в свой двор. За паннами у нее строгий присмотр, а научиться там можно многому.
— Да, научиться тому, чего и знать не следует, — перебила Бертони, качая головой. — Нет-нет, я ее от себя и на шаг не отпущу.
Итальянка, с бесцеремонностью старой приятельницы, принялась расхаживать по комнате.
— Что это за карлики? — спросила она. — Я их не знаю… Да и обезьяны не те?
— Все поумирали, — вздохнул король. — Представь себе, Зноосен, которого я так любил, который так потешно кувыркался и пел, — умер, бедняжка. Микрош тоже. Теперь у меня двое. Одного подарил мне Любомирский, он зовется Баба — с виду толстощекий, но хворый, плакса и унылый, а Люмп, которого я достал от немцев, злючка; вечно дерется с обезьянами и с Бабой. Утешения от них никакого. После короля остались два карлика, но королева их, конечно, присвоила.
Король с грустью закончил это сообщение, а Бертони пожала плечами.
— Двор мой вообще, — продолжал король после некоторого молчания, — жалкий и неполный. Вернувшись, я брал первых встречных, да и денег не хватает. Рассчитывал здесь достать, а оказывается, с меня требуют за выкуп моей аренды. С Карлом из-за Живеца мука, с Денгофом, с Бутлером…
Он вздохнул и прибавил, разводя руками:
— А теперь, когда на элекцию требуется…
Бертони съежилась и снова принялась бегать по комнате, хватая все, что под руку попадется, книги, корзины, четки, даже бумаги, не спрашивая, можно ли их читать. С нахальным любопытством шарила по углам, и хотя король выказывал очевидные признаки нетерпения, это на нее не действовало.
— Мне здесь тесно, — сказал он, немного погодя. — Хотел поместиться во дворце на Краковском предместье, да Карл не пускает. А в Уяздове далеко.
— Да на что все это, когда до элекции вам не дадут покоя, — перебила Бертони, — а после нее поселитесь в замке?
— Королева занимает там половину! — проворчал Ян Казимир.
— С ней-то вы поладите, — засмеялась итальянка, подойдя к нему. — Я уверена, что когда вам возложат на голову корону, то сенаторы сосватают вам королеву.
Ян Казимир вскочил.
— Да я ее не хочу! — крикнул он. — Мало разве упрекали нашего отца за то, что женился на сестре своей покойной жены, а что же будет, если я женюсь на жене брата. Скажут, это Содом и Гоморра.
— А папа на что? — заметила Бертони.
— Я не хочу ее! — решительно повторил король и замолчал. В ту минуту начали бить часы, стоявшие на столе, устроенные так искусно, что во время боя на них появлялись трубачи, и раздавалась очень мелодичная музыка.
— У тебя есть какое-нибудь дело до меня? — спросил король.
— Как не быть! — ответила итальянка. — Нехорошо вы поступаете, забывая обо мне и моей дочке. Но мне жаль короля без королевства. Потом сочтемся. Вижу, что вы не перестанете добиваться короны, но ручаюсь головой, что потом сами сложите ее с себя.
Король ничего не ответил. Бертони низко поклонилась и хотела уйти, но вдруг спохватилась.
— Милостивый король, — затрещала она, — не затворяйте передо мной дверей, как перед какой-нибудь бродягой. Я ведь тоже могу при случае пригодиться, потому что больше знаю и больше могу наплести, где потребуется, чем всякий другой. Уж если хотите быть королем, то кому и помогать вам, если не мне.
Наконец, король отделался от нее. Проводив ее глазами, он сказал самому себе:
«Это тебе за старые грехи. Будешь нести наказание до конца дней своих, а отделаться от него… невозможно».
В грустном настроении, пройдясь раза два по пустым покоям, Ян Казимир бросил взгляд на лампаду перед чудотворным образом и быстро подошел к нему, желая стать на молитву.
Но между карлами и обезьянами поднялась в передней такая свара, что он должен был сначала позвать слуг и приказать им унять их.
Не успел он преклонить колени, как чьи-то быстрые шаги, и отворившаяся без уведомления дверь заставили его встать. Бутлер, которого он уже не ждал сегодня, и молодой Тизепгауз вбежали в комнату с расстроенными лицами.
Ян Казимир побледнел, увидев их.
— Государь, — крикнул с порога староста, — вести одна хуже другой из Львова, Замостья… отовсюду… Вестники скорби… Войска наши разбиты, шляхта постыдно бежала… Хмель [4] собирается идти на Краков… наших послов держит в плену, а троих приказал казнить… о перемирии и переговорах слышать не хочет.
Король закрыл глаза, потом заломил руки.
— Сначала на колени! — воскликнул он. — На колени… прочтем литанию Святой Деве… будет молить ее о помощи, а остальное потом.
Он бросился на колени перед образом, и начал читать по-латыни литанию, а Бутлер и Тизенгауз отвечали; затем он поцеловал пол и встал с полными слез глазами.
— Говорите, — сказал он, падая в кресло.
— Поражение бы еще ничего, — начал староста, — но позор… Шляхта, не
