трусил больше всех и потихоньку от всех смазывался каким-то таинственным составом, который, по его мнению, делал кожу совсем нечувствительной. Насколько Епископ не жалел других, настолько щадил свою собственную особу. Это общая черта всех тиранов и тиранчиков. В ушах Епископа уже раздавался свист лоз, и он отдельно от других пожертвовал Сидору масла.
Первый класс сегодня как раз был занят пением, и бурса на свободе могла обсудить свое положение, которое с каждой минутой приближалось к роковой развязке. Дьякон Омега, как всегда, был в самом благодушном настроении и гонялся за учениками с линейкой в руках. Шлифеичка успел завернуть живую мышь в бумажку и спустил ее в карман Омеги.
— Отец дьякон, позвольте платочка высморкаться? — просил Патрон, принимавший, конечно, самое живое участие в проделке Шлифеички.
Омега догадался, в чем дело, и быстро выдернул из кармана платок. Мышь вылетела из бумажки и стрелой помчалась под парты.
— Ах, шельма, — ругался Омега, бросаясь с кулаком на Патрона, который в это время успел уже не хуже мыши нырнуть под парты.
Когда раздался звонок, бурса присмирела. После короткой перемены следовал класс латинского языка, которому учил инспектор. Значит, теперь должна была вырешиться окончательно судьба табакуров. Скоро в коридоре послышались знакомые тяжелые шаги, и бурса замерла в ожидании. Инспектор вошел среди мертвой тишины и, после молитвы, в торжественном молчании прошел на свое место. Он нарочно медлил, чтобы усилить впечатление. Потом достал из кармана батистовый платок, высморкался и, не торопясь, спрятал его опять в карман. Бурса, подобрала животы со страху: такие приготовления не обещали ничего доброго. Она вздохнула свободнее только тогда, как Сорочья Похлебка развернул журнал и начал выбирать глазами, кого спросить. «Хоть бы скорее спрашивал, — думал всякий. — Семь бед — один ответ».
Наконец были вызваны на середину класса Дышло и Шлифеичка. Инспектор облокотился на стол и выпустил только одну частичку: «Ну?» Дышло, как заведенное колесо, начал молоть вызубренный урок:
— Sat, satis, abunde, affatim — значит, довольно или достаточно…
Инспектор отрицательно покрутил головой и посмотрел вопросительно на Шлифеичку.
— Sat, satis, abunde, affatim — значит, довольно или достаточно! — выпалил Шлифеичка залпом и остановился.
— Нет… — протянул инспектор и, обратившись ко всему классу, прибавил: — Не знает ли кто-нибудь, что значит Sat, satis, abunde, affatim?
Ответом было мертвое молчание и боязливое переглядывание. Все опускали глаза, как только чувствовали на себе пристальный взгляд всевидящего инспекторского ока.
— Эх вы, и этого не знаете, — с улыбкой лениво протянул Сорочья Похлебка, не спуская глаз с опешивших Дышла и Шлифеички. — А между тем дело проще пареной репы. Sat, satis, abunde, affatim значит: «Сядем-ка, сват, да по рюмочке хватим!»
Эта шутка покоробила бурсу, как самый скверный признак. Сорочья Похлебка не к добру шутил… Епископ читал про себя псалом: «Живый в помощи вышнего…» В это время растворились двери и на пороге показалась благообразная фигура отца Мелетия. Он шел, слегка покачиваясь и придерживая полки серой камлотовой рясы левой рукой; в правой он держал список табакуров.
— Мне нужно с вами побеседовать, господа, — проговорил отец Мелетий, вызвав по списку От-лукавого, Епископа и Патрона.
Весь класс отлично знал, что значит побеседовать с отцом Мелетием, и проводил глазами уходивших бурсаков с тем особенным чувством животного удовольствия, какое испытывает здоровый человек около умирающего. Это протестующий эгоизм человеческого тела, которое ничего не хочет знать, кроме своего собственного существования. В глубине души каждый человек думает: «И я ведь тоже умру, только лучше умереть завтра, чем сегодня»; для бурсы эта мысль в перифразе значила: «И меня ведь тоже отдерут, только пусть отдерут лучше завтра, чем сегодня».
— На реках вавилонских, тамо седохом и плакахом, — провозгласил Шлифеичка, когда инспектор вышел из класса.
— Мелетий козой обделает всех, — заметил сосредоточенно Дышло, ковыряя в носу. — Он им засыплет…
Внизу, в помещении карцера, «грешников» ждал уже Сидор с пуком лоз. Патрону пришлось первому испить горькую чашу, и он с неизменным своим фатализмом растянулся на поставленной посреди карцера деревянной скамье. Лоза засвистела в воздухе, но Патрон терпеливо переносил удары. В этом маленьком синеватом теле жил геройский дух, и уж не розгой можно было покорить его.
— Если бы у тебя было такое терпение да на добрые дела, — наставительно проговорил отец Мелетий, когда Патрон, получив свою порцию в пятьдесят лоз, торопливо застегивал некоторые подробности туалета.
— Я не курил, отец Мелетий… — посинелыми губами проговорил Патрон.
— Хорошо, хорошо… Не разговаривай, если не хочешь получить столько же.
От-лукавого, не дожидаясь приказания, сам растянулся на роковой скамье, напрасно стараясь надуться, как барабан. Он с первого десятка закряхтел, а потом принялся кричать каким-то диким, неестественным голосом. Несмотря на вперед полученное масло, Сидор работал с особенным усердием, и кончики розги больно впивались в самые нежные части тела, оставляя багровые полосы. Он только что получил особую инструкцию от начальства и старался оправдать возложенное на его искусство доверие.
— Не курил! Не курил!.. — орал От-лукавого, дрыгая ногами.
Когда очередь дошла до Епископа, он заплакал и начал отбиваться руками и ногами от Сидора.
— Позвать сторожей! — скомандовал инспектор.
Явились сторожа и в один прием растянули жирное Епископское тело на скамье.
— Ой-ой!.. Не буду! Никогда не буду! — залился Епископ тончайшим, каким-то бабьим голосом.
— Для того и… восемь… наказываем… девять… чтобы… десять… впредь не делал… одиннадцать… — спокойно говорил отец Мелетий, отсчитывая удары.
VI
После экзекуции бурса присмирела и находилась в самом скверном расположении духа. Искусственно равнодушный вид мог обмануть только самых неопытных. Потребность сорвать на ком-нибудь полученную обиду чувствовалась с особенной живостью, и только ждали подходящего случая. Главное, ужасно хотелось насолить Сорочьей Похлебке.
— То есть, кажется, не знаю, что я с ним сделал бы! — кричал Патрон.
— Из-за полена углом хочешь видно хватить? — смеялся над маленьким человеком Атрахман.
Шлифеичка напрасно ломал свою хитроумную голову, чтобы изобрести какое ни на есть средство и отомстить Сорочьей Похлебке. В числе других проектов он, между прочим, предложил раздавить его, как крысу, в западне.
— Как же это ты устроишь? — недоверчиво спрашивала бурса.
— Уж устрою… — задумчиво говорил Шлифеичка, что-то рассчитывая по пальцам. — Нужно достать десяток кирпичей, доску, веревку и несколько гвоздей…
— И дело в шляпе?
— Лучше не надо… Если и не убьет, так все-таки заметку оставит. Будет помнить до морковкина заговенья.
— Однако как же ты все это устроишь?
— Очень просто… Доску нужно прибить к потолку у самых дверей так, чтобы она падала сама на шалнере. Потом нужно вколотить гвоздь, а через него пропустить веревку, а веревкой и привязать тот конец доски, который упадет. Ну, а
