на месте будем.
— Да нет, спасибо.
На лицо Иры падает тень от козырька кепки. Она в синих коротких шортах и белой майке.
Ира отчаянно любит детей, но она сама кажется даже большим ребенком, чем ее Даша. На мгновение мне становится страшно за их маленькую семью из трех детей.
Наконец мы добрались до «Икеи».
В ресторане выбираем еду. Ира берет три детские порции картошки с фрикадельками.
Подходим к кассе.
— У вас трое детей? — спрашивает кассирша.
— Я не ребенок, — почему-то вклиниваюсь я.
Кассирша косится на меня и продолжает:
— Если порция взята на ребенка, она считается детской. Если на взрослого — взрослой.
— Я думала, детская и взрослая порции отличаются по объему, — говорит Ира.
— Нет, они различаются только тем, кто их ест, — стоит на своем кассирша.
— По-моему, это несправедливо, — замечает Ира.
— Так вы будете платить или нет?
Ира начинает рыться в кошельке, видимо, у нее были заранее отложены деньги на три детские порции — и тут такой облом.
— Раньше так не было… Раньше не проверяли, на кого берут порцию, — еле слышно шепчет она.
— Женщина, вы можете побыстрее! — возмущается кто-то из очереди.
— Сволочи! — сквозь зубы рычит Ира, пересчитывая выложенные на ладонь монетки.
— Мама, а можно я возьму еще вот этот сок?
— Тема! Ну!.. Ну что ты меня сбиваешь?!
— Мама, ну давай быстрее! — Даша смотрит на мать умоляюще и в то же время с обидой.
Ира наконец-то рассчитывается, я оплачиваю свое пиво, и мы садимся за столик.
Первое время молчим, затем Ира говорит:
— В следующий раз возьмем две детские порции и поделим на троих. Порции тут большие, на всех хватит.
— Я хочу сама съедать свою порцию, — говорит Даша.
— Ладно, — слегка обиженно отвечает Ира, — тогда со мной Тема поделится.
Тема с набитым ртом кивает.
Ира съедает свою порцию, а затем старательно собирает вилкой размазанный по тарелке соус.
Тема повторяет действия мамы, стараясь даже ее немного превзойти, и пытается собрать остатки соуса пальцем.
— Даша, соус доедать будешь? — спрашивает Ира.
— Нет.
Даша пьет через трубочку сок и смотрит в стол.
— Ну как хочешь.
Ира отбирает у нее тарелку и начинает с прежней старательностью подъедать остатки соуса.
— Не знаю, что они туда кладут, но очень вкусная штука.
— Можно просто отстоять очередь два раза, — толкаю я идею. — Один раз с двумя детьми, а в другой просто поставить кого-то одного из них. Кассирша вряд ли запомнит, вон народа сколько.
— Долго стоять, — вздыхает Ира, отрываясь от вычищения тарелки.
Даша поднимает на меня взгляд — и я вижу себя.
Как когда-то я шла домой вместе с отцом, а он увидел на столике возле кафе стакан с недопитым пивом. И допил, да. Из кафе выглянула женщина, видимо, продавщица, просто посмотрела — и тут же скрылась, но это презрение во взгляде я помню до сих пор.
Никому нет дела до гордости маленького существа, которому стыдно, что его родственники ругаются с кассирами, вылизывают тарелки и допивают опивки. Да и вообще, кто ты такая, маленькая девочка, чтобы судить своих родителей, которые тебя родили, обеспечивают и далее по списку?
Даша протянула Темочке свое печенье.
— На, я обещала.
— Спасибо, я уже наелся.
Даша серьезно вздохнула и принялась грызть печеньку.
Нам предстоял еще и путь назад.
— Давайте поедем обратно на автобусе. Я заплачу, — сказала я.
Ира тут же спохватилась:
— Хорошо, тогда я в «Ашане» куплю кое-то. Чтоб с пользой проехаться.
Она набирает огромный пакет дешевой еды. И мы возвращаемся.
В автобусе Даша садится возле меня и начинает рассказывать о своих школьных проблемах. Я пытаюсь объяснить, что все это когда-нибудь покажется ей смешным. Она не очень-то верит.
Хорошо, что мы все когда-нибудь вырастаем.
Я превратилась в электрообогреватель. У нас был такой в деревне — за решетчатой перегородкой докрасна раскалялась спираль. Внутри меня тоже что-то накалилось и не желало охлаждаться. Температура под сорок держалась вторую неделю. Я лежала в Боткинской больнице, в палате, рассчитанной на четверых человек.
На соседней кровати обреталась девочка семнадцати лет, тоже горевшая.
Еще с нами были две бабуси — тихая и громкая. Тихая просто читала книжку, а громкая все ругалась по мобильному с родственниками.
Кто-то из родственников заходил к ней каждый вечер — и всегда кто-то новый, ведь невозможно вытерпеть такую бабку два дня подряд. (Родне повезло — их было много, и они сменяли друг друга на боевом посту.)
К тихой бабушке никто не приходил, и она вообще не вставала с кровати, я даже не знаю, когда она ходила в туалет.
Хотя — с другой стороны — меня тоже не тянуло в это место.
Ибо нечем.
Кормили в больнице странно. Я ничего не имею против хлебных котлет. Они тоже люди. Но тертая вареная морковка на гарнир! Или тертая вареная свекла! Это и правда невкусно. Очень невкусно.
Девочка, лежащая рядом, любила что-то рассказывать о себе.
— Меня мама так плющит, так плющит!.. Хочет, чтоб я обязательно вышла замуж, когда вырасту!
— А ты еще не выросла? — удивляюсь я. — Ты, по-моему, метр семьдесят где-то!
— Не-е-ет, я еще не выросла! Выросла — это когда диплом получила! Мама хочет, чтоб я диплом получила — и замуж. А я ей — что в семье хорошего? Ну вот что?
— Те банки, что в самом углу полки стоят, не открывайте — это на особый случай, для гостей! — кричит в телефон громкая бабка. — Я туда самые отборные помидоры запихивала!
Девочка давится смехом и прикрывает лицо уголком одеяла, чтоб бабка не заметила.
Вечером девчушку навещает мама.
Удивительно, как она на нее похожа. Такая же неуловимо смешливая, легкая женщина.
— Я тебе пирожков принесла. Тут монастырь недалеко, там в лавке всякие пирожки продают — я решила взять на пробу. Тут с рисом и с гречкой — не знаю который какой.
— Ма-ам, а в них лук есть?
— Ой, не знаю!
— Ма-а-м, ну я же не люблю с луком!
— Ну надломишь, поковыряешь…
— А потом, если что, выкинуть? Нехорошо!
— Отдашь кому-нибудь…
— Расковырянный пирожок?
Мама смеется:
— Ну глупая я, глупая!
Она обнимает девочку, но та вырывается, забирается под одеяло и натягивает его до самого носа.
Мама легонечко касается ее лба.
— Я вот сейчас шла по коридору, а там на лавочке мужчина с женщиной сидели. Она вся такая сопливая, несчастная… А он ее обнимает, жалеет…
— А в Англии в XIX веке, если какая-нибудь графиня болела, она запиралась в своих
