По крайней мере, не в этот вечер.
– Я хочу тебе что-то показать, – сказал Рональд Папен. – Идём, тебе понравится.
И он пошёл, не оборачиваясь. Он знал, что я была слишком любопытна, чтобы не последовать за ним. Он пошёл по площадке в сторону экспедиции, потом свернул налево, туда, где дорожка пролегала среди кустов и деревьев. Я шла за ним, и через две минуты мы очутились у воды. Запах стоял немного сернистый. Но было зелено, и вечер клубился, поднимаясь из почвы Рурского бассейна.
– Это канал Герне-Рейн, – сказал Папен. – И если ты посмотришь направо, вон туда, там он впадает в Рур. А ещё немного дальше Рур впадает в Рейн. Вон там, дальше.
Рейн я знала.
– Ну что, красиво?
Как ни странно, было действительно красиво. Этот городок не был ни Флоридой, ни Мальоркой, в принципе это вообще не было никаким селением. В канале перед нами покачивалась старая лодка, и мошкара танцевала ламбаду у меня перед носом. Кроме того, мне было плохо из-за нашего разговора и из-за моей вины, моей до конца моих дней непростительной вины. Но каким-то магическим образом это место было полно покоя, надёжности – при всей хрупкости причала, на котором мы стояли, в блёкнущем свете дня действительно: красиво.
– Здесь ведь можно даже провести каникулы, так я считаю, – сказал он, хотя совсем недавно уверял, что не знает, как проводить каникулы. – Ты сможешь высыпаться, плавать, читать, загорать, слушать музыку и просто… – он подыскивал слово – ну, валять дурака.
– Шесть недель подряд, – сказала я со всем отчаянием юности. Я всё ещё не могла поверить, что никакой программы тут практически и не предполагалось. То есть вообще никакой, кроме как просто зависать на этом участке земли.
– Ну, да, и что? Мы ведь можем что-то и придумать. – Мой новорождённый отец топтался на месте. – Минигольф, например. Или футбол. Что обычно делают девочки-подростки?
– А что ты сам делаешь целыми днями? – спросила я.
– Ну, я-то работаю.
Я совершенно не могла себе представить, что это означает в его случае. Я, правда, видела верстак и множество деталей и инструментов, но не видела, что он с ними делает.
– И какая у тебя работа? – Это прозвучало почти насмешливо, потому что особо продуктивным он явно не был. Либо мой отец был королём преуменьшения, на самом деле сверхбогатым, но скромным. Или скупым. Потому и колбаски.
– Я занимаюсь прямыми продажами, – сказал он несколько высокопарно. – Это означает, я продаю напрямую конечному потребителю, без посредников.
– И что же ты продаёшь напрямую, без посредников?
– Маркизы.
– Маркизы?
– Ты не знаешь, что такое маркизы?
Конечно, я знала – выдвижные тенты. У нас дома были такие на террасе. Белая парусина, Хейко при помощи пульта выдвигал их на полозьях и задвигал. Я кивнула:
– Ты имеешь в виду эти текстильные тенты для балконов и террас, чтобы не жариться на солнцепёке, как мы с тобой у гриля.
– Точно.
– Значит, у тебя маркизное предприятие.
– Без предприятия, то есть без магазина. Я продаю свой продукт напрямую клиентам. Как бы непосредственно. Маркизы и практичные изобретения для улучшения качества жизни и для сохранения мира в доме. – Это звучало необыкновенно весомо. – Идём, я тебе покажу.
Он повернулся и зашагал к своему складу. Белая рубашка прилипла у него к спине. Постепенно опускались сумерки.
Я последовала за ним в его старый склад, и когда остановилась с ним рядом, он отдёрнул в сторону чёрный занавес, который отделял жилое пространство от складского. Когда он включил свет, я их увидела. Рулоны из парусины и крепёжный материал. Нагромождение высотой с башню. Гигантский запас маркиз, которыми можно было затенить половину Германии. По крайней мере, так казалось. А я ведь ничего не знала о Германии.
– И сколько здесь этих маркиз? – спросила я.
– Три тысячи четыреста шесть.
– И кому же ты теперь их продаёшь?
– Любому, у кого есть балкон.
– А откуда тебе знать, у кого есть балкон?
– Я это разведываю. Я езжу, смотрю на дома и вижу: ага, вот балкон без маркизы. И я звоню в квартиру и продаю хозяевам тент. Включая монтаж и обслуживание. Вот так просто.
Итак, мой отец был продавцом маркиз. Воодушевившись, он не мог остановиться и продолжал рассказывать:
– Это, разумеется, сезонное занятие. Маркизы идут с марта по август. В сентябре их уже никто не покупает, потому что осень на пороге. Тогда мне приходится варьировать предложение. Но сейчас у моего товара самый сезон. Подожди здесь.
Отец нырнул в полутьму и немного спустя вернулся с двумя рулонами под мышкой. Он шагнул к верстаку и выгрузил на него рулоны.
– Я могу предложить маркизы любой ходовой ширины. И двух дизайнов.
И он раскатал сперва один рулон, потом второй. Передо мной предстали два самых запутанных узора, какие я только видела. Эти маркизы были такие ужасные, что я невольно рассмеялась. Если одна состояла из сплетения коричневого, жёлтого и оранжевого тонов, то вторая подкупала кричащей неоновой зеленью с жёлтым и синим узором внутри. Это был гротеск.
– А откуда они у тебя? – спросила я растерянно. Ведь где-то должны быть человеческие руки, способные произвести нечто такое.
– Они мне достались. После Поворота в девяностом [1]. Тогда у нас была золотая лихорадка. Ведомство по управлению госсобственностью ликвидировало всю истощённую промышленность ГДР. Золотоносная жила. Можно было скупить целые фирмы за бесценок. Вот тогда я себя этим и обеспечил, – сказал он и похлопал по зелёному полотну ткани.
– Мои поздравления, – ехидно сказала я. Меня совсем не восхитило, что он сумел вовремя подсуетиться.
– Я тогда приобрёл маркизы и этот склад. А почему этот склад? – с хитринкой спросил он.
– Понятия не имею.
– Потому что он здесь. В Дуйсбурге. В Рурском бассейне. Нигде в Германии не живёт такое множество людей так скученно на относительно небольшом пространстве, как в Руре. И если у тебя есть продукт, как у меня, остаётся всего лишь систематически объезжать ареал – и вот у тебя уже тысячи и тысячи потенциальных покупателей.
Он шагнул от верстака к письменному столу. На стене висела большая карта Рурского бассейна, утыканная булавками с красными и зелёными головками.
– Вот мой основной инструмент. Точное картирование области продаж. От Дуйсбурга, – он указал на Дуйсбург, – до Хамма, – он указал на Хамм, – и вот отсюда, – он указал на Марль, – до самого низа здесь, в Шверте. Это четыре с половиной тысячи квадратных километров. С пятью миллионами жителей, образующих, по моей оценке, два миллиона домашних хозяйств. Конечно, не в каждой квартире
