Бричка ввезена в сарай и замкнута, лошади выпряжены и уставлены в конюшне, корчемному слуге приказано снабдить их обильно овсом и сеном. Иуда, ожидавший их у дверей корчмы, опечалился, услыша, что они в следующее утро его оставляют. Правду сказать, что хотя корчма его никогда не бывала пуста, но редко также случалось ему видеть в ней таких веселых и щедрых гостей, каковы были наши запорожцы.
Глава VI Наши едут
На другой день с восходом солнечным явился цыган Конон, впряг в бричку лошадей и подвез ее к крыльцу. Дорожные сумы, в коих хранилось лишнее платье, белье и некоторые мелкие вещи, прежде искупленные, уложены на место подушек, а в ногах помещены баклаги с волошским вином и наливками.
– Конон! – воззвал Дубонос, – где же твои пожитки? И для них довольно будет места!
– Не думаю! – отвечал цыган, – куда бы, например, девал ты мою наковальню, два больших молота, двое клещей и мех раздувательный? Эти громоздкие вещи перевел я на самые уютные, то есть на ходячую монету, и вырученные за них двенадцать злотых весьма укромно покоятся в кармане. Я оставил для себя самое необходимое: этот кнут в руке и этот нож за поясом!
Дорожные, принесши богу должное благодарение за все блага, им ниспосланные, сели в бричку, Конон взмахнул кнутом, присвистнул, и бричка быстро покатилась. Выехав из города, они пустились по полтавской дороге. Три дни проведши в пути, они к вечеру въехали на землю, миргородской сотне принадлежащую. Проезжая сквозь дубовый лес и увидя прекрасную поляну, они не могли не плениться ее положением.
– Здесь, – сказал пан Харитон, – мы остановимся! Кто хочет есть и пить, пусть ест и пьет; что же до меня касается, не хочу ни того, ни другого. Здешний воздух меня давит; запах цветов меня умерщвляет!
В безмолвии меньшие братья дали знак Конону остановиться. Кони выпряжены и пущены на траву. Цыган развел большой огонь и начал – по данному наставлению – приготовлять ужин. На ближнем холме уселся пан Харитон, и на лице его изобразилось нечто такое, что уподобляло его или выше, или ниже человека; а в самом деле он никогда не мог выйти из круга, начертанного матерью его – природою!
– Друзья мои! – сказал он, возведя глаза на юношей, стоявших перед ним в пасмурном молчании, – при вступлении на землю миргородскую сердце мое забилось необыкновенно и дыхание отяжелело. Я вспомнил, что родился под здешним небом, дышал здешним воздухом, народил детей и начал стареться между здешними жителями. Быв довольно достаточен, я провождал жизнь беззаботную и мог бы окончить ее среди довольства и счастия, не заботясь об участи моего семейства; но вдруг из глубины ада исторгается дух вражды и ябеды, вдыхает в меня яд свой, и я закипел страстию к тяжбам бесстыдным. Что из сего вышло? Из достаточного шляхтича – нищий, из семейного – бездетный! Я не знаю даже, что сталось– с жалкими жертвами моего беспутства; а если бы и знал, где отыскать их, то как осмелюсь к ним явиться? Что предложу им, когда и сам существую от даров дружбы и великодушия?
– Напрасно так думаешь, – сказал Дубонос отрывисто, – можно ли истинным друзьям и братьям вести между собою какие-нибудь расчеты? Не должно ли все, относящееся до удовлетворения житейским нуждам, быть между нами общим?
– Братья! – отвечал пан Харитон со вздохом, – теперь узнаю только, что одолжать несравненно приятнее, чем одолжаться!
– Если ты столько чувствителен и разборчив, то есть средство и в сем случае помирить тебя с самим собою. Ты видишь по всему, что родители наши люди неубогие, а вдобавок скажу, что они люди рассудительные: отпуская нас в Батурин, они благословили и дали на волю нашу избрать себе невест, не смотря на звание, породу и приданое. Ты нередко сказывал, что имеешь двух дочерей, кои в тех уже летах, что могут быть матерями; мы верим словам твоим, что они привлекательны по наружности, добродушны, трудолюбивы: дозволь нам их увидеть. Может быть, мы взаимно понравимся, и тогда ты благословишь нас. Из братьев – мы сделаемся твоими сыновьями, составим одно семейство и надеемся, что ты найдешь опять утраченное спокойствие!
Такое неожиданное предложение немало удивило пана Харитона. Правда, ему иногда мечталось, что сии достойные юноши просят осчастливить их соединением с дочерьми его; но он, видя большой их достаток, узнав обширные их сведения, образованность, не смел ласкать себя пустою надеждою, чтобы обыкновенные девушки, притом без всякого приданого, могли им так сильно понравиться; но теперь, слыша от них такой вызов, он поблагодарил их с откровенностию за сие новое доказательство неизменного их дружества.
– Однако, – примолвил он, потупив взоры в землю, – сколь ни пленительна для меня мысль ваша, я не смею и подумать, чтоб она когда-либо могла исполниться. Сверх того, скоро ли мы отыщем бедных сирот с несчастною матерью, когда, по всему вероятию, они более всего стараются оставаться в глубокой неизвестности, а вам надобно спешить к своим родителям.
– Можно обойтись без лишней поспешности, – отвечал Дубонос решительно, – и я надеюсь, что, узнав причину некоторой со стороны нашей медленности, родители наши не только извинят ее, но еще одобрят. Словом: мы направим путь прямо к селу Горбылям, и если там не получим полного сведения о жене твоей и детях, то пустимся к знакомому нам пану Артамону Зубарю, человеку умному, доброму, с которым познакомились мимоездом и которому дали слово навестить при возвратном пути.
Пан Харитон изменился в лице.
– Как? – спросил он протяжно, – не ослышался ли я? Кого хотите навестить?
– Пана Артамона!
– Разве не известно вам, что он родной дядя, а жена его – родная тетка обоих врагов моих, Иванов?
– Так что ж? Не обманывайся, любезный брат! Пан Артамон, говоря нам о вашей тяжбе, более обвинял своих племянников, нежели тебя. Впрочем, он лично с тобою незнаком, и если ты не хочешь перед ним открыться, то и мы выдадим тебя за путевого нашего товарища. Пан Артамон знается со всеми окольными шляхтичами и, наверное, известен о местопребывании твоего семейства.
Пан Харитон, со времени заключения братского союза сделавшись гораздо сговорчивее, чем был прежде, а притом надеясь чрез пана Артамона скорее узнать, чего всем им весьма хотелось, и боясь упустить случай поправить порчу в своих обстоятельствах, скоро склонился на желание молодых друзей и дал слово посетить пана Артамона под собственным своим именем.
– На что скрывать свое имя, – сказал он, – я наделал не более дурачеств, как и мои соперники! Пусть же узнает благородный старец, что чувство раскаяния не чуждо моему сердцу; а где есть место раскаянию, там можно еще ожидать исправления.
Глава VII Нечаянности
Разумеется, что после сего условия все сделались веселы. Молодые запорожцы наперерыв старались угождать старшему брату, и хотя они ужинали в лесу, но легли уснуть на покате зеленого холма с большим удовольствием, нежели бы в лучшей батуринской корчме. На утренней заре бдительный Конон впряг лошадей и разбудил своих панов; все уселись и пустились в дальнейший путь. На другое утро, незадолго до полудня, они въехали в село Горбыли. Бричка двигалась тихо, ибо молодые запорожцы высматривали, где бы удобнее остановиться для отдыха. Пан Харитон был пасмурен и вздыхал непрестанно.
– Брат! – сказал Дубонос, обратясь к нему, – место сие известнее тебе, чем нам. Скажи, где бы нам пристать, чтоб накормить коней?
– Я думаю, – сказал весьма пасмурно пан Харитон, – всего лучше ехать туда, где менее всего меня узнать могут.
– Хорошо! – подхватил Дубонос, – в первый проезд наш через сие село мы ночевали в корчме жида Соломона; она стоит на другом конце села, по дороге, ведущей к хутору пана Артамона.
Дубонос указал Конону улицу, по которой ехать надобно. У пана Харитона затрепетало сердце: эта улица вела мимо бывшего его дома. Надвинув шапку на брови, он высунулся из брички и решился сколько можно равнодушнее смотреть на разоренное свое жилище.
– В течение десятилетнего позыванья, – сказал он с тяжким вздохом, – я столько претерпел горя, что сей последний удар не будет уже опасен для моего сердца. Когда я увижу пустырь на том месте, где я старался заводить не только все удобности жизни, но и довольство, то уверяю вас, молодые братья, что, вместо горестной слезы на глазах, вы увидите улыбку негодования на губах моих. Я докажу, что, побратавшись с вами, сделался истинным запорожцем! – После слов сих он закрыл глаза руками и младшие братья увидели, что сквозь пальцы заструились слезы и потекли по щекам старшего брата.
– Пан Харитон! – воззвал Дубонос, – не думай, что быть запорожцем есть то же, что быть не человеком! Ах! горе тому, кто не проливал иногда слез горести. Он неспособен в полной мере чувствовать всю сладость, проливая слезы любви и дружбы. Чувствительность, огражденная верою и благоразумием, есть лучшее, любимейшее дитя промысла, посланное в дар душам добродетельным.
