Лейтенант расстегнул портфель — у него оказался школьный чахлый портфелишко, — полез было туда, но отстранился: в портфель потекла влага с лица и рук.
— Словесный портрет — это, значит, по рассказам? По рассказам очевидцев? Позвольте я достану — у меня руки сухие.
Лейтенант позволил, и Дуров извлек из портфельчика словесный портрет негодяя.
На мгновение у Дурова даже задрожала рука. Он и не предполагал в себе такие запасы любопытства. На него смотрело словесное лицо, лицо как лицо, похожее на любое человеческое лицо, в том числе и на его собственное. Из особых примет на лице имелось: два глаза, два уха, один нос, рот, что-то еще, в общем, то, что составляет особые приметы всякого человеческого лица. Единственное, что окрыляло это лицо, были пушистенькие бакенбарды, слегка напоминавшие Беккенбауэра, футболиста-миллионера из Западной Германии. Бакенбауэры Беккенбарда — недурственно получается, а?
— Ха-ха, — сказал Дуров. — Встречаю таких ежедневно десятками, если не сотнями. Передайте привет мастерам словесного портрета.
— Юмор понял, — сказал лейтенант. — Конечно, лицо без особых примет. Бачки, конечно, не примета.
— Даже я это знаю, — сказал Дуров.
Посмеиваясь, он вернул словесный портрет милиционеру. Тот тоже засмеялся, но вдруг осекся.
— А вы… — начал он фразу и снова осекся. — А вы… куда… — Новая осечка.
Дуров увидел, как меняется цвет его глаз, как жиденькая голубизна сменяется мутно-серой стынью.
— Да вы, дружище… — Дуров расхохотался. — Да вы, я вижу, меня стали подозревать!
— Нет… что вы… — Лейтенант смутился. — Только вот вы сказали «даже я»… А кто вы?
— Ха-ха, — сказал Дуров. — Теперь я под подозрением. Без бакенбардов, но с двумя глазами, с носом, со всем прочим. Знаете, дружище, я мог бы и рассердиться, но во имя этого металлического пузырька, выложенного изнутри хлорвинилом, соединившего нас с вами в этот грозный час, я не сержусь. Я Дуров Павел Аполлинарьевич.
— А точнее нельзя? — осторожно, но неумолимо спросил лейтенант.
— Можно-можно. Вот паспорт, вот удостоверение, вот, наконец, почетная грамота.
— Выходит, вы вроде артист? — Голубизна понемногу возвращалась в милицейские глаза. — А какого вы фактически жанра?
Боги! Каков вопросец… Группа поиска смотрит в корень, в корень, висящий в воздухе, в сокровенную пустоту моей жизни…
— Какого фактически жанра? Я артист оригинального жанра.
— Понятно, товарищ артист, понятно. Не обижайтесь, такая служба. К тому же всесоюзный розыск.
Милейшая деревенская, на постном молоке разведенная синька теперь уже снова плескалась в глазах лейтенанта. Паспорт, а затем и удостоверение вернулись к Дурову. Почетная грамота чуть-чуть задержалась.
— «…за постановку спортивного праздника „День, звени!“…» Значит, это вы, Павел Аполлинарьевич, в нашем городе устраивали праздник?
— Я там мизансцены разводил, — скромно промямлил Дуров.
— Вот повезло! — воскликнул лейтенант.
— Кому повезло? — удивился Дуров.
— Мне. Буду рассказывать в подразделении, не поверят хлопцы.
— А вы, друг мой, значит, лейтенант милиции? — спросил Дуров. — Две звездочки вполне меня убеждают. Нет, нет, не нужно документов. И бакенбардов вы никогда не носили? Нет, умоляю, никаких документов. У вас своя профессия, у меня своя. Словесный портрет похож на любого человека, но люди моей профессии умеют отличать тех, кто не способен к изготовлению фальшивых дензнаков. Уж такие задачки для нас семечки! Уверяю вас. Посмотрите, дружище, радуга! Вот, новое чудо — радуга на все небо. Знаете, мне стыдно признаться, но еще несколько времени назад я адресовал этому свирепому дождю нелестные эпитеты — видите, и сейчас говорю «свирепый»… — мне казалось, что я выброшен в мир неживой равнодушной природы, но сейчас — посмотрите, как все преобразилось! Радуга через все небо! и малые радуги там и сям меж кустов! капли повсюду висят и блестят! пузыри валандаются в лужах! асфальт проясняется, дорога стремительно проявляется из тумана, будто кто-то трет пальцем переводную картинку! какие стволы черные! вот вам красота черного цвета! положите сюда любое — и любое засверкает, но мокрое черное среди зелени — всегда жизнь! — да-да, сейчас-то я понимаю, что и это неистовство было направлено к нам не просто так, но по адресу… быть может, как напоминание, но в конечном счете как ободрение… Ты согласен, офицер?
— Счастливого вам пути, — сказал лейтенант. — Вот мой Юрка появился. Значит, счастливо.
— Но вы согласны со мной? — настаивал на вопросе Дуров.
— Оптимистически с вами согласен.
Они пожали друг другу руки и расстались. Лейтенант быстро пошел по шоссе, разбрызгивая лужи и грозя пальцем автоматчику Юрке, который медленно, нога за ногу, приближался и разводил руками — жест, означавший что-то вроде «а-я-то-здесь-при-чем-без-меня-меня-женили».
Дуров поехал дальше, глядя на волшебное завершение грозового процесса в небесах над большой территорией Европы. Музыки попросила его душа и тут же ее получила. В приемнике зазвучало что-то из Моцарта. Ликующие скрипки. Дуров радовался сейчас неизвестно чему, то есть радовался чисто и истинно, но в то же время он как бы и побаивался своей истинной радости: как бы не дорадоваться до горя!
Такое ощущение было уже привилегией его возраста. Он знал это по собственному опыту, по хмельным откровениям товарищей, по литературе и кинематографу: ранние сороковые дают подобную неуверенность, страх перед полной радостью, вечную тревогу — не досмеяться бы до слез.
Что-то должно присутствовать в этом ликовании паршивое. Для устойчивости полная радость должна быть все-таки неполной, должна хоть с краешку замутняться хоть крошечной дрянью. Он стал искать свое дрянцо и конечно же быстро нашел.
Во-первых, несколько жестких волос за воротником оставило все-таки это мимолетное подозрение, дурацкий словесный портрет с бакенбардами, предъявление документов, полусмешная, но все-таки настоящая идентификация личности. Пусть ерундовая, но все-таки паршивинка, и она все-таки утяжеляет, а значит, и укрепляет чудеснейшую радугу, волшебно зовущую в свои ворота сорокалетнего человека.
Во-вторых… что-то тут есть и во-вторых… да, конечно же, вот свернулась трубочкой на мокром из-под милиционера сиденье паршивенькая эта почетная грамота, удостоверение халтурщика. Да-да, эта штучка отличным кажется противовесом для послегрозового ликования, и ликование еще подержится в пространстве, не соскользнет прежде времени в мутную маету.
Так он решил и вроде бы успокоился, но чем дальше ехал, тем чаще смотрел на паршивенькую трубочку и убедился наконец, что произошло незапланированное: трубочка перетянула. Ликование и моцартовские скрипки отправились в космические высоты, а сам он опустился в бухгалтерию стадиона, где получал пять колов за постановку спортивного праздника «День, звени!». Пять колов, или полкосой, то есть пять сотен дубов, короче говоря, пятьсот рублей.
Эту синекуру схлопотал ему старый приятель Т., один из тех пятнадцати, которых Дуров «считал», не выделяя и самого себя из этого количества. Вдруг при случайной встрече, когда Дуров стал жаловаться на безденежье, оказалось, что есть возможность поохотиться, что старый кореш, блистательный Т., давно уже не чурается охоты на синих курочек по зеленым вольерам стадионов. «Три дня поорешь в матюкалку, раскидаешь гимнастов налево, акробаток направо и получаешь пять колов. Только, пожалуйста, выключайся, Пашуля. Только жанра не трогай».
Блистательный Т. был жанристом экстра-класса и в те времена, когда публика нуждалась в колдовстве, и в те времена, когда зарастали народные тропы. Он сам себя уверял и Дурову сказал, что стадионные упражнения нисколько не влияют на его потенцию. Напротив, говорил он, постоянный и вполне основательный доход освобождает меня. Конечно, времени для размышлений меньше, но если уж мысли приходят, то не замутняются такой чепухой, как долги, концы с концами, паутина в холодильнике. Никому своего метода жить не навязываю, но рекомендую попробовать.
Дуров попробовал, и действительно все получилось непринужденно, необременительно и даже непротивно. Пятьсот рублей оказались у него в кармане, да и праздник, между прочим, удался, все были довольны: и публика, и спортсмены, и начальство, да и Дурову самому это понравилось, хотя он и сказал себе на прощанье с праздником: первый и последний раз.
Отчего же последний раз? Ведь вроде все прошло совсем безболезненно, и не потрачено было ни грамма священного титана, никаких вообще «расщепляющихся» материалов. И все-таки первый и последний — так без всякого надрыва, с улыбкой подумал Дуров и забыл про «День, звени!», но вот сейчас паршивенькая трубочка почетной грамоты, которую и сунули-то ему без всякой торжественности, второпях в той же бухгалтерии, вдруг стала перевешивать все огромное окружающее ликование. Она лежала на мокром сиденье уже основательно помятая, с загнутыми краешками, что-то вроде… ну, конечно же, не напоминание о грехе, это будет слишком уж сильно, но и не индульгенция, что очевидно. Короче говоря, Дуров ехал теперь под сверкающими промытыми небесами в прочном и надежном плохом настроении.
