И они поехали покупать мебель, кровати, посуду.
Купили все очень дешевое, и только относительно рояля Карташев непременно настаивал купить не в триста рублей, как предлагала Аделаида Борисовна, а в семьсот пятьдесят.
Он говорил:
— Там, в Трояновом Вале, все развлечение наше будет музыка, ты так чудно играешь…
— Но ведь и на этом, — показывала Аделаида Борисовна на дешевое пьянино, — я так же буду играть, — оно такое маленькое, изящное, тон прекрасный, а сознание, что оно недорогое, будет еще приятнее.
— Нет, знаешь, Деля, если оно недорогое, значит, оно не прочное, а ведь рояль покупается на всю жизнь, и если хороший, то и детям нашим перейдет. Если посчитать, что мы только двадцать пять лет вдвоем проживем…
Карташев быстро делал перемножение в уме.
— …то это выйдет около девяти тысяч дней, и четыреста пятьдесят рублей лягут по пяти копеек на день всего лишним расходом… Пять копеек! Ну, каждый день, чтоб воротить эти деньги, мы будем делать какую-нибудь экономию в нашем бюджете на пять копеек.
Аделаида Борисовна наконец сдалась, и купили дорогой рояль.
Возвратились домой уже под вечер и дали подробный отчет в своих покупках.
И Аглаида Васильевна и Евгения Борисовна очень похвалили их за экономию, но Евгения Борисовна по поводу покупки дорогого рояля покачала головой и укоризненно сказала:
— Я боюсь, что Адель будет для вас слабой женой: я бы не уступила.
Аделаида Борисовна виновато смотрела на своего будущего мужа, Карташев радостно говорил:
— Но зато какой прелестный рояль!
— Ну, хорошо, что хоть нравится, — ответила Евгения Борисовна. — Но вот что: так как мы с мужем решили подарить вам именно рояль, то это наша покупка.
— Как?!
— Да, да, да! И я вам не Адель, — не уступлю ни за что!
Евгения Борисовна встала, ушла к себе наверх и возвратилась с чеком на семьсот пятьдесят рублей.
— Вот вам стоимость вашего рояля.
— Ну, в таком случае, — предложил Карташев своей невесте, — едем еще раз в город и на неожиданные деньги накупим всего…
Но против этого запротестовали все и энергичнее других невеста.
— Деля, — говорила Маня, — отбери, ради бога, у него все деньги и храни их ты…
Аделаида Борисовна лукаво улыбнулась, смотря на своего жениха, и весело ответила:
— Напротив: я и свои ему передам.
— Что, что?! — закричала Маня. — Ну, тогда я против вашего брака и поведу теперь дело на разрыв.
— Вот что, — предложил Сережа, — так как, очевидно, вы оба будете в денежном отношении несостоятельными, то деньги ваши я беру на хранение… Давайте же…
Сережа постоял, сгорбившись, с протянутой рукой и, качая головой, сказал:
— Пропащие вы люди!
На другой день Евгения Борисовна, ее муж, Аделаида Борисовна и Карташев уже плыли в безбрежное, гладкое, как зеркало, море, под куполом нежного, какое бывает только весной, неба.
Букеты ароматных цветов в руках у пассажиров и на столах тоже говорили о весне.
Весной была и их любовь, нежная, мягкая, ласкающая, как эта весна, как этот безмятежный день, как то радостное чувство, которое было в них и которое передавалось через них всем окружающим. Казалось, все были заняты, все были охвачены их радостью и все следили за ними, такие же, как и они, чуткие, напряженные. И все два дня путешествия были такими же светлыми, радостными, быстро промелькнувшими, и Карташев говорил своей невесте, сидя с ней на корме, за кучами канатов, когда пароход уже подходил к Рени:
— Это уже прошлое, но не ушло от нас. Оно в нас и вечно будет в нас. Эта память об этих двух днях — вечная картинка в вечной рамке нашей молодости, наших надежд, нашей силы.
И вдруг Аделаида Борисовна заплакала. И лицо ее опять было лицом маленького, беззащитного ребенка, у которого отнимают ее любимую игрушку.
Карташев порывисто, горячо целовал ее руки, лицо, глаза и говорил ей слова утешения.
— Ты будешь путешествовать, вести свой дневник, набираться впечатлений. Я буду работать, устраивать наше гнездышко, куда осенью, как птичка, ты прилетишь, чтоб холодную, скучную зиму жить со мной, вместе. У нас будет камин, яркий огонь в нем, перед камином мы с тобой — жарим каштаны, читаем, живем и наслаждаемся нашей новой жизнью.
В Рени приехали в шесть часов вечера и в восемь уходили. Вечером же уходил и поезд в Троянов Вал.
И опять уже один стоял Карташев на пристани, махая отъезжающим. И ему махали с парохода и Евгения Борисовна, и муж ее. Аделаида Борисовна стояла сзади них и украдкой, робко вытирала слезы, и так рвалось сердце Карташева к ней, утешить ее, высушить поцелуями ее слезы.
Уже совсем скрылся в вечерней дали пароход, надо было и самому спешить на поезд. И он нехотя пошел с пристани, одинокий, весь охваченный Делей, ее лаской, грустью этой ласки.
На вокзале толкотня, масса пассажиров. Знакомый начальник станции дал Карташеву купе, в котором он и заперся, спасаясь от ищущих себе места пассажиров. И только когда уже поезд тронулся, он выглянул в проход вагона.
Прямо против его купе стояла девушка, та самая, которая в прошлом году ехала на пароходе с своим женихом-моряком. У ног ее лежал маленький изящный чемоданчик.
Очевидно, места не хватило, и она решила ехать, стоя в проходе.
Очевидно, и она узнала его.
— У вас нет места?
— Нет.
— Позвольте уступить вам мое купе.
— А вы сами как же?
— Я найду себе где-нибудь.
— Но мы могли бы и вдвоем поместиться в этом купе.
— Если вы ничего не имеете против…
Девушка нагнулась, но Карташев предупредил и бережно внес ее чемодан в свое купе.
Вошла и она и, легко присев у открытого окна, смотрела в темнеющую даль.
— Если вы не боитесь ветра, может быть, предпочтете смотреть встречу поезда.
Она молча поменялась с Карташевым местами.
Оба некоторое время молчали.
Она заговорила первая:
— Мы, кажется, в прошлом году с вами ехали вместе на пароходе.
— Вы ехали с вашим женихом…
— Теперь уже муж, и я только что проводила его: он приезжал на несколько дней в отпуск.
— А я только что приехал из Одессы на пароходе… Я провожал свою невесту и, так же, как и вы в прошлом году, ехал с ней на пароходе. Мы вспоминали о вас, и я говорил своей невесте, что завидовал вам тогда… Не думал я тогда, что через год…
— Вы инженер?
— Да.
— Вы моего двоюродного брата не знаете? Сикорского?
— Валериана Андреевича?
— Да.
Карташев обрадованно заговорил:
— Как же не знаю. В постройке я был его помощником. Мы старые знакомые, друзья еще с гимназии.
Они быстро разговорились. Она оказалась веселой и бойкой спутницей. Оба они были как бы товарищами по несчастью: она проводила своего мужа, он свою невесту.
Она была хороша. Полное, упругое тело на плечах и верхней части груди просвечивало чрез ее ажурную кофточку. Здоровый румянец играл на щеках, черный пушок оттенял сочные, нежные губы, серые большие глаза ее смотрели и обжигали из-под черных ресниц.
Наступали сумерки, становилось темно, а кондуктор все не зажигал огней.
Карташев как-то особенно чувствовал себя. Ему хотелось говорить, говорить о своей невесте и в то же время смотреть в эти серые глаза, смотреть на пушок губ и жадно следить за подергиванием их, когда, смеясь, она вдруг показывала ряд мелких, блестящих, как смоченный жемчуг, зубов. Хотелось коснуться ее маленькой, пухлой руки, коснуться ее розового, полного тела. И от этого кровь горячо вдруг приливала к его сердцу и сладкая истома, как набежавшая волна, охватывала его всего.
И тогда они оба сразу смолкали, смотрели в окно и опять друг на друга, и словно что-то вспыхивало опять в их глазах и радостно освещало надвигавшийся мрак ночи.
Прошел кондуктор, зажег свечу и ушел.
Свеча, не разгоревшись, потухла, и опять в темноте они сидели, говорили и, сидя уже рядом, смотрели в окно.
Загорелись яркие звезды в синем бархатном небе, и бархат все синел и темнел, а звезды сверкали все ярче и ярче. Сверкали и дрожали, как капли росы, вот-вот готовые упасть. И падали и серебряным следом резали темную даль. И, как беззвучный вздох, сладко замирало в их душах это падение. И сильнее хотелось говорить, смотреть, касаться.
— Я совсем вас не вижу, — говорил Карташев, всматриваясь ближе в ее лицо.
— А я вас вижу, — говорила она и смеялась, слегка отодвигаясь.
Взошла луна и осветила их обоих. Уже другое было у нее лицо. Лицо русалки, очаровательное, волшебное, и казалось, вот-вот спадут с нее ее платья и прильнет он к ней дрожа от восторга, и умрет в ее объятиях. И сильнее кружилась голова, и, чувствуя себя, как пьяный, он весело болтал и смеялся, подавляя дрожание голоса, подавляя иногда прямо безумное желание броситься и целовать ее. Подавляя, потому что боялся, что не встретит в ней отклика, потому что после этого произойдет вдруг что-то страшное и позорное. И он опять и опять всматривался в нее и мучительно решал, что она теперь чувствует и переживает.
