На четвертом десятилетии своей литературной деятельности Станюкович стал знаменитым писателем. Но он так и не сумел стать писателем, более или менее обеспеченным. Как и в прежние годы, ему приходилось много работать. Его крепкий от природы организм слабел, болезни не проходили. Он часто ездил на лечение: то в Крым, то за границу. Во время одной из таких поездок он и умер — 7 мая 1903 года в Неаполе.
Дождался*
Впервые — в журнале «Современный мир», 1901, № 10.
Коховские палочки — старое название туберкулезных бацилл, открытых в 1882 году немецким бактериологом Робертом Кохом (1843–1910).
Шильон — замок, расположенный на маленьком островке в восточной части Женевского озера. В одном из его подземелий в течение шести лет был заточен швейцарский национальный герой Ф. Бонивар (1493–1570), историю которого Байрон положил в основу своей поэмы «Шильонский узник».
Если б только наше правительство… не поощряло мильерановских бредней… — Александр Мильеран (1859–1943) — французский политический деятель. В 1892 году им была организована парламентская группа «радикал-социалистов»; одним из основных требований новой организации было проведение национализации некоторых отраслей крупной промышленности.
Бэдлам (Бедлам) — старинный лондонский сумасшедший дом, название которого стало нарицательным.
Свадебное путешествие*
Впервые — в газете «Русские ведомости», 1902, № 3.
Пульмановский вагон — вместительный спальный или товарный вагон. Впервые такие вагоны стали производить заводы Джорджа Пульмана в США.
…были из «монда» — т. е. из высшего света (франц.).
…хотя его высокопревосходительству не было… дела… до его превосходительства… — согласно введенной Петром I Табели о рангах, к лицам, имевшим чин второго класса (действительным тайным советникам, генералам родов войск, адмиралам), полагалось обращаться «ваше высокопревосходительство»; а чин третьего класса (тайным советникам, генерал-лейтенантам, вице-адмиралам) — «ваше превосходительство».
Вестон — пиджак (франц.)
Севастопольский мальчик*
Впервые повесть напечатана в журнале «Юный читатель», 1902, № 2, 4, 6, 8, 10, 12, 16, 18, 20, 22.
В 18-м номере журнала после XII главы сообщалось: «Окончание следует». Однако в 20-м номере, помещая XIII главу, редакция отмечала: «Вследствие болезни автора окончание „Севастопольского мальчика“ откладывается до следующего номера». Печатание повести закончено в ноябре, а в конце 1902 г. писатель уехал за границу, где и умер через несколько месяцев. Таким образом, «Севастопольский мальчик» имеет только одно прижизненное издание.
Тема обороны Севастополя и Крымской войны занимала Станюковича всю жизнь. Мальчиком ему довелось быть не только свидетелем, но и посильным участником Севастопольской обороны. В своем творчестве к темам Крымской войны он обращался неоднократно («Побег», «Кириллыч», «Маленькие моряки» и др.). Наиболее полно и откровенно высказал Станюкович свои взгляды на Крымскую войну в 73-м публицистическом «Письме знатного иностранца», которое, однако, не было пропущено цензурой. Корректурные листы этого письма, почти полностью перечеркнутого цензором, хранятся в архиве Института Русской литературы Академии наук СССР (Пушкинский дом, ф. 432, № 3). Вот выдержки из него:
«…Я расскажу вам страничку из нашего прошлого… Отрывок из личных воспоминаний того времени, когда под грохот севастопольской канонады мы прозрели». «Накануне мы еще верили в силу кремневого ружья (системы) и думали, что все пойдет превосходно.
Я был в то время еще мальчиком, но впечатления живо врезались в моей памяти, и я отлично помню настроение, бывшее в том самом городе, который теперь представляет развалины. Севастополь веселился. Еще накануне самой высадки был бал; большинство решительно не верило в возможность высадки, хотя союзный флот и маневрировал в виду берегов. „Не посмеют! Куда им!“ — повторялось со всех сторон».«…Все ложились спать, уверенные, что вся эта военная суматоха пройдет… и снова жизнь пойдет своим чередом». Дворяне будут «веселиться по-прежнему, получать доходы с деревень, стричь косы у непокорных горничных, посылать на конюшню дерзких хамов и дрессировать солдат и матросов при помощи палок и линьков». «Культ страха, начинаясь сверху, проходил до низу и казался тогда большинству лучшим средством управления, точно так, как лучшим средством наживы… считалась дойная корова — казна и общий кормилец мужик», который «терпеливо нес ярмо и только по временам на холере (имеются в виду так называемые „холерные бунты“ крестьян, в которых выражался их стихийный протест против самодержавно-крепостнического гнета. — В.В.) вымещал свои невзгоды…»
С известием о начале высадки союзников недалеко от Евпатории, когда дворяне поняли, что понадобится помощь народа — «Тон понизился… Все стали говорить тише и как будто серьезнее… Даже с прислугой стали обращаться лучше те люди, которые до того не знали предела своей помещичьей фантазии… В барине почувствовался некоторый страх».
«Севастополь опустел. Все войска вышли из города, и в нем остался только флот. Страшная деятельность закипела в городе… Матросы на спинах перевозили с кораблей орудия на бастионы…» Защитники готовились к отпору врагу.
Станюкович резко говорит о неподготовленности властей, о страшных злоупотреблениях, об отсутствии необходимого вооружения, медицинского обеспечения. Он беспощадно обличает бездарных главнокомандующих русской армии, пользовавшихся полным доверием и поддержкой царя. Через все Письмо проходит мысль о том, что Севастополь держался только героическим мужеством народных защитников, которых власти бросили на произвол судьбы. Когда после Альминского сражения солдат «спрашивали о результатах битвы, они сумрачно отвечали, что ружья не стреляют…»
«Наутро я, по обыкновению, отправился со слугой купаться; надо было проходить мимо рынка. Вся площадь была полна ранеными солдатами; кто лежал тут же, кто сидел, кто протягивал руку, прося милостыню. Яркие лучи солнца заливали эту небольшую площадку, покрытую серыми шинелями и большими фуражками. Народ подавал; торговки перевязывали раны, ходили разговоры, что для раненых не приготовлено было помещения, что они ничего не ели… Я никогда не забуду этой тяжкой картины. Помню: торопливыми шагами я проходил мимо одного старого солдата с перевязанной какой-то грязной тряпкой головой; из-под перевязки сочилась кровь… Вдруг слышу голос: „Барчук!“ Я остановился. Старый солдат как-то нерешительно взглянул на меня большими серыми глазами, улыбнулся робкой улыбкой и тихо попросил „на табачок“.
И многие просили „на табачок“, скрывая под этой просьбой просьбу на хлеб… Среди шума и оживления рынка слышен был ропот… Солдаты рассказывали, как в них стреляли, а они не могли даже отвечать».
Когда Станюковичи переехали в небольшой городок неподалеку от Севастополя, будущий писатель видел, как через город то и дело проходили войска и там же жило много интендантских чиновников. «То и дело привозили раненых… Положение их было ужасно. О злоупотреблениях начинали говорить громче и громче… Рассказывали чудовищные вещи… В народе ходили рассказы о беспризорности солдата… Винили „господ“ и говорили, что обманывают „царя“… Передо мной, мальчишкой, не стеснялись… Раненые солдаты рассказывали о том, как с ними обращались и как их кормили, и разносили эти рассказы по деревням… В то же время в нашем маленьком городке шло разливное море. Комиссариат кутил, кутили и офицеры… Кавалеристы, не стесняясь, говорили о заработанных кушах, и, помню я, когда один из молодых офицеров пытался возразить… громкий смех… вырвался в ответ молодому человеку. Выходило, что все „пользуются“… вся Россия крадет чуть только можно…»
Станюкович рассказывает в Письме и об общественном подъеме конца 50-х — начала 60-х годов, непосредственным поводом к которому была Крымская война: «В обществе появились новые веяния… Явились разоблачения чудовищных вещей, творившихся при мертвом молчании. Ликующая стояла новая Россия у порога нового времени, и радость ожидания окрыляла надежды, когда пронесся слух, что мужики будут не только свободны, но и экономически обеспечены… Тогда переживались счастливые минуты. Впереди предстояла широкая дорога новой жизни, иного счастия, иных песен. Я был на пороге жизни, когда появился известный манифест о крестьянах…»
Писатель-демократ сумел не только ярко, увлекательно рассказать о поистине замечательном героизме русского народа, но и вскрыть гнилость крепостнического государства. Правда, вскрыть только объективно, потому что сам Станюкович не мог понять истинных причин поражения России, и, показав вопиющие противоречия крепостнического государства, он сумел сделать лишь совершенно беспомощный и неподходящий к ситуации пацифистский вывод: никакая война не нужна.
