Он засуетился, стал звать на помощь старуху и сына. Крестьяне и те, которые уже расположились на ночь, и в особенности те, которые не успели этого сделать, пришли в движение. Кто кинулся к хомутам; кто - к мешкам с провизией, кто - к одежде, сваленной в кучу у входа. Перечить полицейским никто не хотел, да и знали - связываться с ними опасно. От назьма подальше, меньше вони.
Акимов улучил минутку в этой суете и шмыгнул из своего закутка в дверь. Поля, наоборот, не спешила.
Ей хотелось послушать и узнать, чем вызвано это сборище полицейских, но в гуле голосов трудно было понять что-нибудь определенное. Поля вышла во двор, потому что оказаться замеченной полицейскими тоже не входило в ее расчеты.
- Принесла их нечистая сила! Разъязви их в душу!
- Пока не поздно, подавай бог ноги! А то ведь начнут кураж свой выказывать!
Мужики ругались, крыли полицейских матом, в спешке запрягали коней. Стучали дуги, оглобли, позвякивали узды.
Поля вышла за ворота. Где же он, черт его подери, этот тогурский ямщик Ефим Власов? Пора бы уже и подъехать. Ранний вечер кончается, и потемки тоже, месяц взбирается на небо все выше и выше и светит уже так, что иголку можно в сене искать.
Надо как-то перехватить его здесь. Иначе попрется ямщик в дом, а там, чего доброго, начнут спрос да расспрос с него.
- Вон ты где, девка! А я тебя в доме ищу, - услышала Поля позади себя голос. Обернулась, а перед ней стоит сам Ефим Власов. Он небольшого роста, ладный, крепкий. Полушубок под опояской, а за опояску ременный бич заткнут. Шапка сдвинута на затылок. Шея шарфом повязана. На ногах не пимы - бродни с толстым чулком, вывернутым на кромку высоких голяшек.
Пимы в пути сушить необходимо, в сырых пимах загибнешь, а на ином постоялом дворе к печке не подойдешь, не то что сушкой обутки заниматься. Куда удобнее в большой дороге в бродешках!
- Здравствуй, дядя Ефим! А я уж побоялась: приедешь ли? А тут видел, сколько их нагрянуло? - шептала Поля.
Блеснули в сумраке бойко и озорно глаза Ефима:
- Ты чо, девка! Пообещал ведь куму твердо. А я, вишь, в хвост полицейским пристроился. Обгонять побоялся: могут еще запретить. В Нарым их становой везет. Обучать будет, как на двуногих зверей ловчей охотиться. Ну, пусть себе обучает, а мы проживем! - Ефим задорно рассмеялся, но вмиг стал серьезным, строго спросил: - А где седок-то? Пора нам трогаться.
- Приведу сейчас в проулок.
- Ляжет в сани, закутается в доху, сенцом прикрою - и айда!
Подводы одна за другой потянулись из двора. Лениво шагали приуставшие кони. Угрюмо чернели на облучках невыспавшиеся мужики.
Поля кинулась в один конец двора, в другой. Гаврюха как провалился. Нашла его возле амбара. Он прижался к стене и заметно уже дрожал.
- Пошли скорее! - нетерпеливо позвала Поля.
- Приехал! - воскликнул Акимов и, перепрыгивая через сани, обходя короба, заспешил за Полей.
Ефим был уже на месте с конями. Сани просторные, полозья по-нарымски широкие, как лыжины.
На таких полозьях сани устойчивы на раскатах, легки, а если снегопады вдруг прикроют дорогу, на них опять же беды нету, кати себе. Хороши нарымские сани и для езды по снежной целине: держат груз, как нарты, не зарываются в сугробы до головок.
Кони у Ефима запряжены "гусем". Коренной конь, тот, что в оглоблях, длинноногий, поджарый, тонкошеий, сразу видно - из рысаков. Впереди, в постромках, конь светлой масти и ростом пониже, поприземистее, но, судя по мослакастым ногам, подобранному брюху, резвый, упорный в беге.
Только подошли к саням, Ефим раскинул собачью доху, набросил ее на плечи Акимова.
- Ложись, паря, зарывайся в сено, теплее будет.
Акимов утонул в дохе, повалился в сани, тяжело
ворочая замерзшими губами, сказал:
- Прощайте, Поля! Спасибо вам и за осень и за 8иму.
- Счастливой дороги до самого конца, - сказала Поля, жалея, что не может пожать Гаврюхе руку.
Ефим со свистом взмахнул бичом, кони рванулись и через минуту скрылись в сугробах и кустарниках за деревней.
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
- Ты куда, земляк, везешь меня?
- Куды надоть, туды и везу, паря.
- А мы с тракта не сбились? Что-то дорога неторная пошла.
- По тракту, паря, мы почесть и не ехали. Только за Чигарой немножко, до своротка.
- К этим чертям, которые на постоялом дворе остались, ты не привезешь меня?
- Ты чо, паря, шутишь? С каждой верст-ой мы от них все дале. Пусть себе там, а мы проживем! - Власов засмеялся, и Акимов почувствовал, что это был смех превосходства в ловкости и хитрости: "Пусть себе там!"
- Пока не перепрыгнул, не говори гоп, - сказал Акимов. Ему казалось веселье ямщика преждевременным.
- Дураками не будем, поглядывать надоть, - вполне серьезно отозвался Ефим и, помолчав, добавил: - А все ж, паря, счастливый ты, видать, в рубашке родился, смотри-ка, ночь-то какая выдалась! Тихо, и месяц вон как играет. Тут сейчас деревушка будет. Мы ее, паря, проедем без остановки. Народишко ненадежный живет, услужливый.
- Ну вот видишь, а ты говоришь: "Проживем!" - обеспокоенно сказал Акимов, с содроганием подумав:
"Не хватало еще, чтоб здесь меня застукали после такого удачного начала".
Деревня оказалась в семь дворов. Избы были разбросаны по широкой поляне и окружены высоким березником, похожим в эту лунную ночь на блестящие серебряные подсвечники. Дорога проходила мимо изб, но не под окнами, а саженей за сто, в сторонке. Все крепко спали, нигде ни огонька. Даже собаки, и те не всполошились.
На выезде увидели, что крайняя изба наполовину сгорела; чернел обуглившийся сруб, вокруг снег был обмят, и торчали ледяные кочки от замерзшей воды.
Беда, по-видимому, произошла день-два тому назад.
Снег еще не припорошил пожарище. Оно было совсем свежим, будто люди только что разошлись отсюда, побежденные огнем.
- А чей же это след? - спросил Акимов и от удивления даже привстал в санях. От пожарища через снежную поляну к лесу тянулся какой-то странный след:
ступни были круглые, резко вдавленные и располагались друг от друга на большом расстоянии. Ни конь, ни корова не могли оставить таких следов. Казалось, что кто-то из людей уходил отсюда на высоких ходулях, какие иной раз мастерят потехи ради деревенские подростки.
Ефим Власов, присмотревшись, сразу понял, что это след лося. Сохатый, вероятно, приходил сюда пощипать сенца, которое неподалеку продолжало стоять, сложенное в стожок и чудом сохранившееся от пожара. Но ямщик решил позабавить своего седока. Чувствовал он, что беглец наскучался в тайге да и сейчас сидит и потрухивает: не кинутся ли на него из-за каждой березы неугомонные нарымские стражники?
- Ты знаешь, паря, чей это след? - многозначительно сказал Ефим. - Это след домового.
- Домового? - удивленно переспросил Акимов.
- Его, точно. Дом, слышь, сгорел, и он пошел искать нового хозяина. Долго бедняга будет скитаться как неприкаянный, пока найдет себе по душе новую избу.
- Ты что же, земляк, веришь в домовых? - с усмешкой спросил Акимов, про себя подумав: "Деревню проскочили, где живут услужливые мужики.
Может быть, пронесет и дальше".
- А у меня у самого в избе живет домовой. Зову его Ромкой. Хороший парень. Иной раз приеду с ямщины, лягу спать, а он обрадуется, что я приехал, гладит меня по волосам.
- Во сне?
- Какой там во сне? Чуть дремлю.
- Сущая чепуха! - удивленный услышанным, воскликнул Акимов.
- Летом на луга уезжаем всем семейством, я бабе наказываю: "Ты вот что, жена: припас Ромке оставь", - не обратив никакого внимания на недоверие Акимова, продолжал с увлечением рассказывать Ефим. - Приезжаем, все вроде на месте, а только лежит иначе. У них, у домовых, все, слышь, паря, не как у людей: они нюхом питаются. Домовой - воздушное существо. Ему натура не подходит. А бывает, что обличье свое выказывает как человек. Редко, а бывает. Как-то раз довелось мне подсмотреть. Приехал с ямщины. Тоже посылал меня кум Федор Терентьевич. Не приходилось знавать такого? Ну, нет так нет. Приехал, значит, я, истопила мне баба баню, попарился я, поужинал и лег отдохнуть. Задремал немного. Баба мне с кухни говорит: "Не спал бы ты сейчас, Ефим. Солнце под закат идет. Голова затяжелеет". Я приоткрыл глаза-то. Правда, вечереет. В горнице свет какой-то синий-синий и чуть розоватым подернуто. Кинул это я глаза в угол горницы, смотрю, а там сидит домовой. Лицом на меня самого смахивает: бородка, нос, как и у меня, с загнутыми ноздрями. Волосы такие же. А вот, слышь, глаза не мои. Ехидные и до того хитрющие - до смерти не забудешь. Ну, руки, ноги - все, как у человека, а только рыжеватой шерсткой покрыты. На пальцах ногти длинные и загнулись, а в чистоте он их содержит. Прищурил я глаза-то, смотрю и думаю: что он дальше будет делать? Достает он с полки книжку, открыл ее, уставился в лист и вроде читает. Квартировали у меня тогда как раз ссыльные: двое, обходительные люди, городские, образованные. Вот, думаю, рассукин же сын, пока я с ямщиной шатался по Нарыму, он грамоте выучился. Долго я смотрел на него. Сам посуди, в кои-то веки домового в натуральном виде собственными глазами вижу. А все ж, видать, как-то он заприметил, что глаза-то у меня не совсем закрыты. Взглянет в книжку, а потом взглянет на меня. Чем бы все это кончилось, не знаю. А только слышу - идет в горницу моя баба. И опять свое: "Не спи, Ефим, на закате. Чо будешь ночью-то делать?" Он, домовой-то, как услышал ее шаги и будто растаял. Был - и нету. Рассказал я бабе. Она в слезы: "Быть светопреставлению! Боюсь я! Ни за что одна в доме не останусь". Едва я уговорил ее... "Дура, - говорю, полезное естество - домовой Человека ни в жисть не тронет". Да, слышь, паря, пожар для домовых - труба, - глубоко вздохнул Ефим. - Выгоняет огонь их на простор. А вон какая стужа.
