"Каждый пытается навязать тебе что-нибудь свое, чтоб ты стал похож на него и тем понятнее ему. А я - никому, ничего не навязываю", - думал он с гордостью, но очень внимательно вслушивался в суждения Спивак о литературе, и ему нравилось, как она говорит о новой русской поэзии.
- Эти молодые люди очень спешат освободиться от гуманитарной традиции русской литературы. В сущности, они пока только переводят и переписывают парижских поэтов, затем доброжелательно критикуют друг друга, говоря по поводу мелких литературных краж о великих событиях русской литературы. Мне кажется, что после Тютчева несколько невежественно восхищаться декадентами с Монмартра.
Изредка, осторожной походкой битого кота в кабинет Варавки проходил Иван Дронов с портфелем под мышкой, чистенько одетый и в неестественно скрипучих ботинках. Он здоровался с Климом, как подчиненный с сыном строгого начальника, делая на курносом лице фальшиво-скромную мину.
- Как живешь? - спросил Самгин.
- Не плохо, благодарю вас, - ответил Дронов, сильно подчеркнув местоимение, и этим смутил Клима. Дальше оба говорили на "вы", а прощаясь, Дронов сообщил:
- Маргарита просила кланяться; она теперь учит рукоделию в монастырской школе.
- Да? - сказал Самгин.
- Да. Я с нею часто встречаюсь.
"Для чего он сказал мне это?" - обеспокоенно подумал Самгин, провожая его взглядом через очки, исподлобья.
И тотчас же забыл о Дронове. Лидия поглощала все его мысли, внушая все более тягостную тревогу. Ясно, что она - не та девушка, какой он воображал ее. Не та. Все более обаятельная физически, она уже начинала относиться к нему с обидным снисхождением, и не однажды он слышал в ее расспросах иронию.
- Ну, скажи, что же изменилось в тебе?
Он хотел сказать:
"Ничего".
Мог бы сказать:
"Я понял, что ошибся".
Но у него не было решимости сказать правду, да не было и уверенности, что это - правда и что нужно сказать ее. Он ответил:
- Рано говорить об этом.
- Во мне - ничего не изменилось, - подсказывала ему Лидия шопотом, и ее шопот в ночной, душной темноте становился его кошмаром. Было что-то особенно угнетающее в том, что она ставит нелепые вопросы свои именно шопотом, как бы сама стыдясь их, а вопросы ее звучали все бесстыдней. Однажды, когда он говорил ей что-то успокаивающее, она остановила его:
- Подожди - откуда это? Подумала и нашла:
- Это из книги Стендаля "О любви""
Вскочив с постели, она быстро прошла по комнате, по густым и важным гелям' деревьев на полу. Ноги ее, в черных чулках, странно сливались с тенями, по рубашке, голубовато окрашенной лунным светом, тоже скользили тени; казалось, что она без ног и летит. Посмотрев в окно, она остановилась пред зеркалом, строго нахмурив брови. Она так часто и внимательно рассматривала себя в зеркале, что Клим находил это и странным- и смешным. Стоит, закусив губы, подняв брови, и гладит грудь, живот, бедра. Кроме ее нагого тела в зеркале отражалась стена, оклеенная темными обоями, и было очень неприятно видеть Лидию удвоенной: одна, жива", покачивается на полу, другая скользит по неподвижной пустоте зеркала.
Клим неласково спросил ее:
- Ты думаешь, что уже беременна?
Руки ее опустились вдоль тела, она быстро обернулась, спросила испуганно:
- Что-о?
И, присев на стул, сказала жалобным шопотом:
- Но ведь не всегда же родятся дети! И ведь еще нет шести недель...
- Ты что же? Боишься родить? - спросил Клим, с удовольствием дразня ее. - И при чем тут недели? Она, не ответив, поспешно начала одеваться.
- А помнишь, хотела мальчика и девочку? Одевалась она так быстро, как будто хотела скорее спрятать себя.
- Хотела? - бормотала она. - Я не помню.
- Тебе было тогда лет десять.
- Теперь мальчики и девочки не нравятся мне. И, согнувшись, надевая туфли, она сказала:
- Не все имеют право родить детей.
- Ух, какая философия!
- Да, - продолжала она, подойдя к постели. - Не все. Если ты пишешь плохие книги или картины, это ведь не так уж вредно, а за плохих детей следует наказывать.
Клим возмутился:
- Откуда у тебя эти старческие выдумки? Смешно слышать. Это - Спивак говорит?
Она ушла легкой своей походкой, осторожно ступая на пальцы ног. Не хватало только, чтоб она приподняла юбку, тогда было бы похоже, что она идет по грязной улице.
Клим видел, что все чаще и с непонятной быстротою между ним и Лидией возникают неприятные беседы, но устранить это он не умел.
Как-то, отвечая на один из обычных ее вопросов, он небрежно посоветовал ей:
- Прочти "Гигиену брака", есть такая книжка, или возьми учебник акушерства.
Лидия села на постели, обняв колена свои, положив на них подбородок, и спросила:
- По-твоему - все сводится к акушерству? Зачем же тогда стихи? Что вызывает стихи?
- Это уж ты спроси у Макарова. Усмехаясь, он прибавил:
- Маракуев очень удачно назвал Макарова "провансальским трубадуром из Кривоколенного переулка".
Лидия повернулась к нему и, разглаживая острым ногтем мизинца брови его, сказала:
- Плохо ты говоришь. И всегда как будто сдаешь экзамен.
- Так и есть, - ответил Клим. - Потому что ты все
допрашиваешь.
Голос ее зазвучал двумя нотами, как в детстве:
- Я часто соглашаюсь с тобой, но это для того, чтоб не спорить. С тобой можно обо всем спорить, но я знаю, что это бесполезно. Ты скользкий... И у тебя нет слов, дорогих тебе.
- Не понимаю, зачем ты говоришь это, - проворчал Самгин, догадываясь, что наступает какой-то решительный момент.
- Зачем говорю? - переспросила она после паузы. - В одной оперетке поют: "Любовь? Что такое - любовь?" Я думаю об этом с тринадцати лет, с того дня, когда впервые почувствовала себя женщиной. Это было очень оскорбительно. Я не умею думать ни о чем, кроме этого.
Самгину показалось, что она говорит растерянно, виновато. Захотелось видеть лицо ее. Он зажег спичку, но Лидия, как всегда, сказала с раздражением, закрыв лицо ладонью:
- Не надо огня.
- Ты любишь играть втемную, - пошутил Клим и - раскаялся: глупо.
В саду шумел ветер, листья шаркали по стеклам, о ставни дробно стучали ветки, и был слышен еще какой-то непонятный, вздыхающий звук, как будто маленькая собака подвывала сквозь сон. Этот звук, вливаясь в шопот Лидии, придавал ее словам тон горестный.
- Не надо лгать друг другу, - слышал Самгин. - Лгут для того, чтоб удобнее жить, а я не ищу удобств, пойми это! Я не знаю, чего хочу. Может быть - ты прав: во мне есть что-то старое, от этого я и не люблю ничего и все кажется мне неверным, не таким, как надо.
Впервые за все время связи с нею Клим услыхал в ее словах нечто понятное и родственное ему.
- Да, - сказал он. - Многое выдумано, это я знаю.
И первый раз ему захотелось как-то особенно приласкать Лидию, растрогать ее до слез, до необыкновенных признаний, чтоб она обнажила свою душу так же легко, как привыкла обнажать бунтующее тело. Он был уверен, что сейчас скажет нечто ошеломляюще .простое и мудрое, выжмет из всего, что испытано им, горький, но целебный сок для себя и для нее.
- Мне вот кажется, что счастливые люди - это не молодые, а - пьяные, продолжала она шептать. - Вы все не понимали Диомидова, думая, что он безумен, а он сказал удивительно: "Может быть, бог выдуман, но церкви есть, а надо, чтобы были только бог и человек, каменных церквей не надо. Существующее - стесняет", - сказал он,
- Анархизм полуидиота, - торопливо молвил Клим. - Я знаю это, слышал: "Дерево - дурак, камень - дурак" и прочее... чепуха!
Он чувствовал, что в нем вспухают значительнейшие мысли. Но для выражения их память злокозненно подсказывала чужие слова, вероятно, уже знакомые Лидии. В поисках своих слов и желая остановить топот Лидии, Самгин положил руку на плечо ее, но она так быстро опустила плечо, что его рука соскользнула к локтю, а когда он сжал локоть, Лидия потребовала:
- Пусти.
- Почему?
- Я ухожу.
И ушла, оставив его, как всегда, в темноте, в тишине. Нередко бывало так, что она внезапно уходила, как бы испуганная его словами, но на этот раз ее бегство было особенно обидно, она увлекла за собой, как тень свою, все, что он хотел сказать ей. Соскочив с постели, Клим открыл окно, в комнату ворвался ветер, внес запах пыли, начал сердито перелистывать страницы книги на столе я помог Самгину возмутиться.
^Завтра объяснюсь с нею, - решил он, закрыв окно и ложась в пастель. Довольно капризов, болтовни..."
Ему казалось, что настроение Лидии становится совершенно неуловимым, и он уже "взывал его двуличным. Второй раз он замечал, что даже и физически Лидия двоится: снова, сквозь знакомые черты лица ее, проступает скрытое за ними другое лицо, чуждое ему. Ею вдруг, овладевали припадки нежности к отцу, к Вере Петровне и припадки какой-то институтской влюбленности в Елизавету Спивак. Бывали дни, когда она смотрела на всех людей не своими глазами, мягко, участливо и с такой грустью, что Клим тревожно думал: вот сейчас она начнет каяться, нелепо расскажет о своем романе с ним и заплачет черными слезами. Ему очень нравились черные слезы, он находил, что это одна из его хороших выдумок.
