мать настояла, Клаус наверняка бы послушался.
Томас заметил, как Катя, выйдя из лифта, направилась в маленькое кафе. Она шагала медленно, словно движения причиняли ей боль. Катя шла прямо к нему, но его не видела. Томасу пришло в голову, что, вероятно, он последний человек на свете, которого ей хочется видеть.
Когда Карла покончила с собой, ему пришлось утешать мать. Когда умерла Лула, с ним была его семья. Теперь, несмотря на присутствие Кати и Эрики, Томас был один. И ему было не к кому прислониться. Катя и Эрика тоже были сами по себе. Никто из троих не желал ничего обсуждать, и ни Томас, ни Катя не хотели устраивать похороны сами или поручить это Эрике.
В своем номере Томас посмотрел на ворох листов на письменном столе. Перечитал последнее написанное им предложение. Увидел, что следует добавить, и погрузился в работу.
Эрика не постучалась. Она успела дойти до середины комнаты, когда он осознал ее присутствие. Увидев, что он работает, Эрика от удивления открыла рот.
– Я договорилась, что похороны состоятся через три дня, – сказала она. – Это пятница.
– Ты сообщила матери?
– Сообщила, но она никак не показала, что меня слышит.
У Томаса еще была возможность попросить Эрику купить билеты на самолет.
– Как ты думаешь, мы должны ехать?
– Моя мать не в состоянии путешествовать.
Ему захотелось ответить Эрике, что он ей не верит, что это очередная попытка взять мать под контроль.
– Я с ней поговорю.
Должно быть, сейчас в Чикаго время обеда. Когда Эрика вышла, Томас позвонил Элизабет. Он знал, что Катя уже сообщила ей о смерти Клауса.
Томас сказал дочери, что они не поедут в Канны.
– Это Эрика так решила?
– Нет.
– Моя мать не хочет ехать?
– Я не уверен.
– Значит, это твое решение?
– Я ничего не решал.
– Но кто-то же решил.
Положив трубку, Томас пожалел, что не сказал Элизабет, что просто не вынесет всего этого: увидеть гроб, идти за ним по улицам Канн, зная, что внутри лежит безжизненное тело Клауса. Еще ужаснее было воображать, как Катя, проделав путешествие в Канны, возвращается с кладбища, где остался Клаус, и никто не в состоянии ее утешить. Томас знал, что поступает неправильно. Продлись их разговор дольше, Элизабет не преминула бы ему об этом сообщить. Ему почти хотелось услышать ее выговор. Хотелось, чтобы нашлось другое решение, чтобы всего этого не случилось, чтобы весть о смерти Клауса никогда не достигала его ушей.
Вечером Эрика сказала ему, что переговорила с Моникой и повторно с Голо.
– Что сказала Моника?
– Лучше тебе не знать. Она в Неаполе и собирается в Цюрих, чтобы встретить нас. Ей кажется, без нее мы не справимся.
– А Михаэль?
– Он будет на похоронах.
– Мне жаль, что я так долго тянул с ответом.
– Ты хочешь отменить лекции? Я сумею договориться.
– Нет, я продолжу турне. Если я откажусь от лекций, я не знаю, чем еще мне заняться.
– Вернуться домой?
– Это одна из возможностей.
– Мне поговорить с организаторами?
– Нет, я продолжу турне.
Вечером, когда он готовился лечь в постель, Катя вошла к нему и встала в дверях.
– Кто-то связал Генриха с моим номером, – сказала она. – Ему оставили сообщение, но не уточнили, что случилось, поэтому я все ему рассказала.
– Прости. Мне следовало самому это сделать.
– Он сказал, что его отношение к смерти смягчилось. Мертвые пребывают в покое, сказал он. Мы некоторое время помолчали. Говорить было не о чем. Затем мы попрощались. Я слышала, как он плакал, кладя трубку.
Неделю спустя, в Копенгагене, Томас получил письмо от Михаэля и отнес к себе в номер. Томас испытал облегчение, что Катя с Эрикой не видели, как ему вручали письмо.
«Дорогой отец, – писал Михаэль, – я был там, когда гроб опустили в землю, и играл ларго в память о его благородной душе, когда они засыпали гроб землей. Красота места, где его похоронили, делает его смерть еще горше. Ничто не утешает, ни синее небо, ни сияющее море, ни музыка. Ничего.
Возможно, вы этого не замечали, но Клаус, хоть и был гораздо старше, никогда не пытался стать мне суррогатным отцом, но всегда стремился быть старшим братом, который прислушивался ко мне и приглядывал за мной, когда никому не было до меня дела. Большую часть времени его не замечали в собственном доме. Я помню, как бестактно ты прерывал его за столом, помню, как ему было больно, что ты не придавал значения его суждениям.
Уверен, мир благодарен тебе за пристальное внимание, которое ты уделяешь своим книгам, но мы, твои дети, не испытываем ни малейшей благодарности ни к тебе, ни к нашей матери, которая всегда рядом с тобой. У меня не укладывается в голове, что вы сидите в своем роскошном отеле, когда моего брата засыпают землей. Я не сказал никому в Каннах, что вы в Европе. Мне бы никто не поверил.
Ты великий человек. Твой гуманизм признан повсеместно. Уверен, ты радуешься аплодисментам, которыми тебя встречают в Скандинавии. Скорее всего, тебя не волнует, что эти льстивые чувства не разделяет никто из твоих детей. Когда я шел от могилы моего брата, я хотел, чтобы ты знал, какую глубокую печаль я испытывал».
Томас положил письмо под книгу на тумбочке. Позже он еще раз его перечитает, а затем уничтожит. Если Катя с Эрикой узнают о письме, он скажет, что никогда его не получал.
В аэропорту Цюриха они встретились с Михаэлем, который кисло улыбнулся отцу и обнял мать и сестру. Уже на пути к автомобилю они заметили Монику, которая все это время простояла в тени. Игнорируя мать и Эрику, она подошла к отцу и обняла его, заливаясь слезами.
– Не время для слез, Моника, – сказала ее мать.
– А когда время? – спросила Моника. – И кто это решает?
– Я решаю, – сказала Эрика.
Вечером в гостинице Эрика и Михаэль подобрали ему вырезки из швейцарских газет, в которых писалось о его предстоящем визите в страну и предполагаемом посещении Восточной Германии. Тон большинства статей был едким и саркастическим. Томаса удивляли те, кто критиковал его за то, что он не вернулся в Германию в лихие времена.
– Если бы тогда я остался в Германии, меня бы уже не было на свете, – сказал он.
Вскоре к ним присоединились Катя с мужественным и покорным выражением лица и заплаканная Моника.
– Моника, – обратилась к ней Катя, – я же сказала, что не хочу никаких слез.
Катя объявила, что теперь они в надежных руках,
