великое „возможно“. Я тоже. И все мы. „Опустите занавес, комедия окончена“. Это тоже он сказал.
– Книга на французском, да?
– На французском. Это один из мертвых языков.
Вздохнув, Тристрам полез на верхнюю койку. Другие сержанты – люди попроще и, может быть, поглупее – уже резались в карты. В одной компании даже успели поссориться – из-за неверной сдачи.
– Vogue la galere! [15] – послышался голос сержанта Лайтбоди.
Корабль не сразу повиновался приказу. Только примерно через полчаса они услышали, как отдают швартовы; вскоре после этого ровно и мощно, как шестидесятичетырехрегистровый орган, загудел двигатель.
Как и предрекал Лайтбоди, на палубу никого не выпускали.
– Когда жрать дадут, серж?
– Сегодня жрать уже не будем, – спокойно проговорил Тристрам. – Вы на сегодня свой паек выбрали, понятно? Но можете послать кого-нибудь на камбуз за какао.
– А я съел все! – заявил Хоуэлл. – И ужин свой съел, пока мы там ждали посадки. Надувательство – вот это что, черт побери! Кормят впроголодь, сволочи, дрючат, гады, с утра до вечера, а потом посылают под пули, суки!
– Нас посылают сражаться с врагом, так что нам тоже удастся пострелять, не беспокойтесь, – заверил его Тристрам.
Большую часть утра, сидя в наглухо задраенном трюме, Тристрам провел за чисткой пистолета, этого по-своему красивого оружия. Вообще-то он собирался отслужить свой срок, преподавая сугубо мирные предметы, и совсем не предполагал, что когда-нибудь ему придется применять это оружие. Тристрам представил себе выражение лица человека, застреленного из этого пистолета, он представил себе его лицо, превращенное в месиво из сливового джема, соединение удивления с другими чувствами на этом лице, он представил себя – вместе со своими зубными протезами и контактными линзами и всем прочим – вдруг превратившимся в человека, исполняющего акт убийства человеком другого человека. Тристрам закрыл глаза и мысленно ощутил, как его указательный палец мягко нажимает на спусковой крючок. Удивленное лицо, стоявшее перед его взором, было лицом Дерека. Один меткий выстрел – и оно превратилось в пудинг с джемом, водруженный на модный пиджак.
Открывая глаза, Тристрам мгновенно понял, каким он должен выглядеть перед солдатами: свирепым, с прищуренными глазами и улыбкой убийцы – примером для всех.
Но солдаты были людьми беспокойными, раздражительными, скучающими, склонными к фантазиям, но не расположенными мечтать о крови. Они сидели, уперев локти в колени и положив подбородки на ладони, глаза их остекленели от смутных видений. По кругу были пущены фотографии, кто-то наигрывал на самом меланхоличном из музыкальных инструментов – на губной гармошке. Солдаты пели:
Мы вернемся домой, Мы вернемся домой, Может, летом, может, летом, Ну а может, зимой, Может, утром, может, утром Иль во тьме ночной.
Тристрам лежал на спине, в голове его бродили грустные мысли, а по телу пробегали мурашки, когда он вслушивался в слова этой печальной короткой песни. Ему казалось, что он вдруг перенесся во времени и пространстве туда, где никогда не бывал: в несказанно древний мир, хранившийся в книгах и фильмах. «Фельдмаршал Китченер», «капут», «Боттомли», «бомбёры», «зенитки», «цеппелины», «братья Кросби» – слова ароматные и будящие мучительные воспоминания звучали в голове, переплетаясь со словами песни, словно подголоски.
Ты постой у ворот, Ты постой-подожди, Как корабль мой придет, Жди да жди, жди да жди!
Будем вместе мы Навсегда, Не уйду я больше Никогда…
Тристрам лежал, пронзенный каким-то ностальгическим чувством, тяжело дыша. То, что в нем происходило, не носило характера того явления, которое писатели-фантасты называют «свертыванием времени». Это был настоящий фильм, настоящий роман, и все крутом были втянуты в действие. Происходящее с ними было взято из романа, а сами они были действующими лицами чьего-то сна.
Мы все домой вернемся – И я, и он, и ты, Мы все домой вернемся, И сбудутся мечты.
Тристрам спрыгнул со своей койки и растолкал сержанта Лайтбоди.
– Мы должны выбраться отсюда! – взволнованно проговорил Тристрам. – Что-то здесь не так, есть во всем происходящем что-то зловещее.
– Именно это я и пытался втолковать вам с самого начала, – спокойно ответил Лайтбоди. – Но мы ничего не можем сделать.
– Эй, заткнитесь вы там, Бога ради! – прокричал сержант, который – хотя в море не было ни дня, ни ночи – пытался заснуть.
– Вы не понимаете, – настойчиво проговорил Тристрам, продолжая трясти Лайтбоди. – Происходящее зловеще вследствие своей ненужности. Если они хотят убить нас, то почему они не делают этого здесь и сейчас? Почему они не убили нас на острове Б6? Видимо, такие варианты им не подходят. Они хотят, чтобы у нас сохранилась иллюзия…
– Иллюзия выбора, – вставил сержант Лайтбоди. – Тут я склонен согласиться с вами. Мне кажется, они постараются поддерживать эту иллюзию довольно долго. Хотя, я надеюсь, не слишком долго.
– Но почему, почему?!
– Возможно, потому, что наше правительство полагает, будто каждый из нас обладает иллюзией свободы волеизъявления.
– Как вы думаете, корабль действительно плывет куда– нибудь?
Тристрам прислушался. Регистры корабельного двигателя– органа звучали, действуя на желудок успокаивающе, как теплый компресс, но невозможно было определить…
– Я не знаю. Мне все равно.
Вошел дежурный сержант – прыщавый молодой человек с лошадиными зубами и жилистой, как канат, шеей. На голове его была фуражка, на рукаве повязка с буквами «ДС».
– Что там происходит, наверху? – спросил Тристрам.
– А мне почем знать? У меня работы по горло, а тут еще этим занимайся!
Сержант сунул руку в карман брюк.
– Это капрал-почтальон должен разносить. – Он перетасовал пачку писем.
– Письма?
– У меня и так работы до черта! Этот наш начальник Трупе – настоящий ублюдок, – продолжал разоряться сержант. – Хватайте! – Он бросил письма на середину стола, за которым сидели картежники. – Скорее бы смерть пришла да полететь бы к ангелам!
– Где вы их взяли? – спросил, нахмурившись, озадаченный Лайтбоди.
– В корабельной канцелярии. Там говорят, что письма сбросили с вертолета.
Началась общая свалка. Один из картежников заскулил: «Ну вот, и как раз, когда мне поперла приличная карта!» Есть! Одно письмо для него, для Тристрама. Первое, самое первое, буквально и абсолютно наипервейшее с тех пор, как он вступил в армию. Был ли это зловещий сюжетный поворот, элемент сценария фильма? Он узнал почерк, сердце его бешено забилось. Исходя потом и дрожа, Тристрам лежал на своей койке, не в состоянии распечатать конверт трясущимися пальцами. Да! Да! Да! Это была она – его любовь: запах сандалового и камфорного дерева.
«Дорогой мой, дорогой мой Тристрам! В этом сумасшедшем мире произошли такие изменения, так много разных событий случилось с тех пор, как мы расстались с тобой так несчастливо,
